А Лемяшевич, поближе приглядевшись к старому учителю, на миг растерялся. Ему показалось, что он уже встречал этого человека раньше. Только неуверенность в своей памяти — такая неуверенность свойственна многим — помогла ему сдержаться и не выдать своего удивления. Но как только Шаблюк заговорил, он твердо убедился, что так оно и есть — они встречались. И хотя было это десять лет назад, Лемяшевич отчетливо вспомнил и место встречи и обстоятельства. Старик с тех пор почти не изменился, только одет иначе. Тогда он был в лаптях, в штанах грубого, домотканого холста, крашенного в какой-то нелепый темно-зеленый цвет, — другой краски, верно, не было, — и в линялой, с заплатами на плечах и локтях, гимнастерке…Орешкин познакомил их.— Отлично, — сказал старик, пожимая руку, и непонятно было, к чему это относится — к новому ли директору или к чему-то совсем другому, может быть к своим каким-то тайным мыслям. Потом взглянул с некоторым интересом, более приветливо и спросил: — Как вам понравилась наша школа?— Школа хорошая, но отремонтирована плохо, — отвечал Лемяшевич.Орешкин криво, улыбнулся.— Михаил Кириллович все меряет на городской аршин. А у нас — Криницы.Он сказал это так, словно Криницы — что-то совершенно ничтожное, мелкое, не достойное внимания.Шаблюк нахмурился.— Да, у нас — Криницы! — совсем иначе, с уважением, с гордостью, повторил он. — И стыдно вам, молодой человек, что у нас такая школа. Довели! А я сам, вот этими руками, — он показал свои широкие, морщинистые и шершавые ладони, — строил её до войны. И какая была школа!Теперь он обращался к Лемяшевичу, и глаза его под очками стали ласковыми. Лемяшевич с радостью увидел, что откровенные слова его о школе вызвали у старого учителя симпатию к нему, своему молодому коллеге.— Стыдно учителю не любить свою школу! А вы, Виктор Павлович, уже не новичок, человек способный, а любить школу не научились.Орешкин неестественно рассмеялся.— Данила Платонович непрерывно меня критикует… Из уважения к вашему возрасту я молчу. А я мог бы кинуть камешек и в ваш огород… А?— Не камешки надо кидать, а смело говорить правду в глаза. А у вас только смелости и хватает — из-за угла камень кинуть.Орешкин смутился, он, должно быть, проклинал ту минуту, когда ему пришло на ум привести сюда Лемяшевича.— Вы несправедливы ко мне, Данила Платонович, — сказал он обиженным тоном.— Что ж мы стоим? Присядем, — гостеприимно пригласил вдруг хозяин и первым направился к лавочке, стоявшей в тени шалаша.Усевшись, Шаблюк проговорил, должно быть отвечая Орешкину:— Я в два с половиной раза старше вас.Над их головами закружилась, зазвенела пчела. Орешкин испуганно замахал руками. А старик медленно провел рукой в воздухе, ласково сказал:— Пошла, глупая!И пчела, как бы услышав голос хозяина, послушно отлетела.Данила Платонович спросил, женат ли Лемяшевич, и, получив отрицательный ответ, недовольно покачал головой:— Поздно женится наша молодежь. Плохо. Моему старшему сыну уже пятьдесят лет. Полковник… Где же вы собираетесь жить, столоваться? — И, узнав, что у Степана Костянка, одобрил: — Хорошую семью вам выбрали. Счастливая семья, — и улыбнулся каким-то своим мыслям. — Видно, понравились вы Степану, а то — не любит он столовников.— А я к ним с рекомендательным письмом от Журав-ских. Кстати, вам от них привет.— Спасибо, спасибо. Даша — моя ученица. Где только нет моих учеников! — В голосе его прозвучала гордость.