— Ей-богу, ничего. Во время совещания некогда было по магазинам бегать, а кончилось — домой скорее захотелось.— И то правда. Я сама тоже, как поеду на какое-нибудь совещание… А тебе так вообще лучше не ездить. Только ты уехала — чуть беда не случилась. С Верой нашей. Слышала?— Я была у нее. Мне в райздраве сказали.— Была? Спасибо тебе, Наташенька. Ну, как она?— Лучше.— Дитятко жить будет?— Будет.— Дай боже, а то она не перенесет такого горя. Скажи, пожалуйста, какой тяжелый случай. Я так переволновалась. Ещё счастье, что Артем Захарович у нас золотой человек… Только я позвонила — и он сразу среди ночи свою «Победу» прислал. А то неизвестно, что могло быть.Речь шла о племяннице Аксиньи Федосовны, у которой были очень тяжелые роды и которую пришлось отправить в районную больницу.— Побегу в сельсовет, позвоню ещё раз, — как она там, бедная.Но бежать Аксинья Федосовна не торопилась и, верно, просидела бы ещё долго — она любила поболтать, — если б лампа под зеленым абажуром не мигнула трижды. Механик электростанции давал сигнал.— Рано сегодня, — взглянула на стенные часы Наталья Петровна.— Надо на собрании постановить, чтобы электрики наши не дурили. А то один день до трех ночи крутят, а другой в десять вечера выключают, — сказала Аксинья Федосовна.Наталья Петровна попрощалась.— А я к тебе, Платонович, — вздохнув, промолвила соседка, когда закрылась дверь за врачом. — Куда это ты мою Райку завтра вызываешь?— В школу.Старик, безошибочно угадав, зачем она пришла, подготовился надлежащим образом не только к обороне, но и к наступлению.— Зачем? — как будто ничего не зная, с деланной наивностью спросила она.— Поработать денек. Печи переделываем. Надо глину замесить, песок просеять, поднести.Аксинья Федосовна вскочила, по-солдатски выпрямилась, ноздри ее гневно раздулись.— Мне думается, каникулы на то и даны, чтоб дитя отдохнуло…— От чего? Другие дети все каникулы в колхозе работают.— Ну, Платонович! За свою дочку я работаю в колхозе, от темна до темна спины не разгибаю…Как ни старался старый учитель сохранить спокойствие, но не выдержал — рассердился.— Вот это меня и удивляет, что сама ты и спины, верно, не разгибаешь, а дочку воспитываешь неведомо кем… барышней, белоручкой… Стыд!— Она одна у меня. Отец ее жизнь отдал за то, чтоб судьба ее была другой.— Да разве от того, что она поработает, судьба ее пострадает, Аксинья Федосовна?!— А я не хочу, чтоб люди видели, как моя дочка глину месит! — крикнула она.Бабушка Наста укоризненно покачала головой — на этот раз она осуждала соседку.Данила Платонович развел руками.— Ну, прости… Не узнаю я тебя, Аксинья… И удивительно мне. В первый раз слышу, чтоб наш народ терял уважение к человеку, который работает… Странно! Да разве пострадал авторитет хотя бы Натальи Петровны, — он кивнул на двери, — от того, что она вместе с колхозниками и жала рожь и сено сгребала? Ты погляди, как ее люди уважают…— Уважения от людей и мы имеем не меньше… Меня вся республика знает!— А почему? Почему тебя знают? Разве не труд твой тебя прославил?— У каждого своя дорожка, Данила Платонович! Моя Райка, может быть, на весь Союз, на весь мир прославится…Шаблюк не на шутку рассердился, безнадежно махнул рукой.— Чем она прославится? Музыкой? Глупости это! Портите вы девушку, вот и все… Морочите голову и ей и себе.Аксинья Федосовна даже побагровела вся, сжала кулаки, и казалось — сейчас кинется на старика за такое оскорбление её дочери.