Ходячие больные одна за другой из деликатности покидали палату: они о многом уже проведали. Только новая, старуха, услышав, что это «важный доктор», попросила:— Доктор, посмотрите и меня.Да осталась девушка с врожденным пороком сердца, которую Ярош тоже собирался оперировать; хотя у нее еще не спрашивали согласия, она, видно, что-то чувствовала или слышала какие-то разговоры и смотрела на него, хирурга-великана, с паническим ужасом.— Так как самочувствие, Софья Степановна? — уже совсем не как врач, хотя и считал в это время ее пульс, а как добрый друг, заботливо спросил Ярош.— С мая сорок третьего я никогда не чувствовала себя лучше, — сказала она почти шепотом, но так, что у Яроша сжалось горло. Восемнадцать лет физических и душевных мук! В порыве нежности и сочувствия он легонько сжал ее руку, сухую и горячую. От этой маленькой ласки глаза ее увлажнились. Ему не хотелось, чтоб она заплакала, и он подбодрил ее улыбкой и словами, которые говорил многим больным, с той только разницей, что опять обратился к ней на «ты», как к близкому человеку:— Ты будешь чувствовать себя совсем хорошо. Как все здоровые люди. Можешь мне поверить.— Я сто раз умирала… И, видите, не умерла… Потому что хочу жить. Я верю вам.Она так произнесла это «хочу жить»! Странно, но именно в этих словах он узнал характер той. Зоси. В самом деле странно. Ведь та Зося никогда не сказала бы таких слов.Та сказала: «Если они все-таки ворвутся сюда, вы будете стрелять?»«Буду».«В шкафу у Грота стоит автомат».И хоть бы дрогнул голос. Будто сообщила, что в шкафу стоит варенье.Неизвестно почему в памяти Яроша всплыл и тот эпизод и эти, слова. И непонятно, по каким логическим законам он связал их с тем, что она сказала сейчас— через восемнадцать лет мучительного существования на грани жизни и смерти.Она спросила:— Вы тоже дежурите?— Нет. Я работал.— Операция?— Нет. Ремонтировал один прибор.— Сами?— С электромонтерами.— Вы все умеете! — и — о, чудо! — он узнал ее взгляд: в нем было восхищение, но уже иное, как в те давние времена.— Все уметь в наше время невозможно.— А я ничего не умею, — вздохнула она.— Вам это только кажется. Прожить такую жизнь…— Разве я жила!— Профессию можно приобрести.— В тридцать шесть лет?— Не так уж это много.— Я немножко умею шить, Там я шила. Но не люблю. Это утомительно и неинтересно.Если б вы знали, что за мука быть приемщицей в швейной артели. Люди жестоки и грубы.— Их плохо обслуживают. Я не думаю, чтоб в вашем ателье хорошо шили.— Отвратительно. Но поднимать крик из-за неправильно пришитой пуговицы…— Пуговица может испортить человеку настроение.Она нерешительно улыбнулась.— Тогда (он понял ее: в подполье) вам могла испортить настроение пуговица?— У каждого времени свои законы и нормы.— Люди теперь требуют к себе чересчур много внимания.— По-моему, это естественно. Беда в другом — что его мало еще у нас, взаимного внимания. В обществе, где человек человеку брат…— Брат? — Зося скептически улыбнулась и тут же, как бы испугавшись, сказала мягко: — У вас доброе сердце, Антон Кузьмич.Ярош понимал ее. С избытком пришлось ей испытать горя и страданий. Счастье еще, что она не утратила вовсе веры в жизнь и в людей, в то, что рядом с дурными есть и хорошие.Помолчали. Ярош, может быть впервые за всю свою врачебную практику, ощущал какую-то неловкость у постели больной. Вероятно, потому, что без определенной цели он никогда так долго не засиживался. У него и теперь была цель, но совсем не профессиональная.