Телевизор подскочил вверх, завертелись плафоны на потолке… Кто-то закричал….Больше он ничего не помнил.Очнулся в кабинете главного хирурга. Сестра поднесла к лицу тампон с нашатырным спиртом. Кирилл чихнул. Нашатырь взбодрил его. Но в голове гудело, как в пустом подвале. Отяжелели ноги, и пальцы их шевелились где-то, казалось, за версту. А во рту точно ваты напихано, она вытянула всю слюну, и язык прилип к небу.Сестра склонилась над ним и улыбнулась, почудилось ему, насмешливо.— Задал я вам хлопот. — Он не услышал, не то не узнал своего голоса.— Ничего, в первый раз это со многими случается.Тогда всплыла перед ним та картина, которая заставила его потерять сознание, и Кирилл встрепенулся.— Что там? Она жива?— Безусловно. Разве стали бы оперировать мертвую.Он вздохнул полной грудью и сразу почувст-вовал себя лучше.— Лежите спокойно, — строго сказала се-стра и вышла.Он смотрел на белый потолок и… видел сердце, живое, трепетное, на ладони, на широ-кой доброй ладони. Ему не было ни страшно, ни неприятно, он с любопытством вглядывался в этот маленький и очень сложный аппарат. Но как только большой палец, казалось, чужой, враждебный, приближался, чтоб проткнуть сердце, Кирилл замирал, как будто хотели проткнуть его собственное сердце. Так повторилось несколько раз, и его начала бить дрожь. Заглянула сестра. — Как вы себя чувствуете? — Что там?— Зашивают сердечную сорочку. Я по телевизору смотрела.Черт возьми, как они говорят о таких вещах! «Зашивают сердечную сорочку». Будто ночную сорочку зашивают.Но вместе с тем это чужое спокойствие вернуло ему привычную, несколько ироническую рассудительность. Подумал, как, наверно, Антон и женщины будут подтрунивать над ним.«Обо всем берешься писать — о рождении и смерти, а сам не вынес вида операции».Посмотрел на часы. Было одиннадцать. Около двух часов уже идет борьба за жизнь чело-века. Нет, он все-таки напишет об этой операции, хотя Ярош не хочет, чтоб о нём писали. И не только об операции… Непременно напишет об этой женщине, о ее жизни. И об отце ее тоже!Мысли о работе вернули Кириллу Васильевичу душевное равновесие, и он вспомнил, что к двенадцати его вызывают на бюро горкома.В приемной было немного народу, значительно меньше, чем обычно, когда идет бюро. Двое — знакомые Шиковича: заведующий кафедрой пединститута Леванович и главный архитектор города Гамбицкий.Кирилл поздоровался с ними и с Ларисой Петровной — секретарем. Гамбицкий как сорвался со стула, чтобы подать руку, так и покатился от окна к двери, от двери к окну. Он напоминал шар, отполированный, блестящий: голова — голая, как бубен, пиджак, залоснившийся на животе от чертежной доски, и такие же лоснящиеся брюки.Кирилл поинтересовался, зачем вызывают.Лариса Петровна протянула ему машинописный текст повестки. Красным карандашом было обведено: «О воспитании коммунистами своих детей». Шикович прочитал это вслух и вопросительно поднял глаза.— За сыновей будут песочить, — угрюмо разъяснил из угла Леванович, длинный, сутулый, с суровым лицом аскета, и тяжело вздохнул: — Эх, сыны, чертовы сыны!— Ясно, — дружески улыбнулся секретарю Шикович. Что ж, ему беспокоиться нечего: Сла вик на заводе, меры он, отец, принял.Гамбицкий выхватил из кармана большой платок и стал обмахивать лицо.— Так у вас хоть сыновья. А у меня дочь…, Дочь! — прошипел с гневом.