Но ещё больше приезд Журавских обрадовал Лемяшевича. Он и сам не понимал причины своей радости, но ходил последние дни именинником, с нетерпением ожидая нового секретаря, словно тот вёз лично для него новую жизнь. Он не выдержал и пришел к Костянкам раньше всех. Увидел Дашу и смутился, как влюбленный. А она долго и крепко жала ему руку, весело смеялась.— Ага, стыдно вам? Ни одного письма — подумать только! — Писал.— И он называет это письмом и оправдывается. Когда приехал, написал, поблагодарил — и конец дружбе. Я думала, вы женились тут.— А его таки чуть не оженили… — пошутил Адам.— Садитесь и рассказывайте всё подряд. А то о вас легенды ходят.— Какие легенды? — не на шутку встревожился Лемяшевич. — Легенда — всегда плод фантазии, Дарья Степановна. А мне и рассказывать нечего. Работал, делал ошибки, как любой смертный…— Рассказывайте об ошибках. От меня вы не отвертитесь. Я вас заставлю рассказать. Разве не я вас сюда сагитировала? Ай, мама, пирог! — глянула она на часы и бросилась к печке. — Простите, пирог — это мое творчество.Лемяшевич с любопытством наблюдал за Дашей, как она хлопочет возле печки, и в этот миг почему-то представил свою холостяцкую квартиру, где, несмотря на все его старания и помощь друзей, все-таки нет того уюта, какой создает в доме хозяйка, и ему стало грустно; он почувствовал себя в жизни одиноким и неустроенным. «Нет, надо жениться», — подумал он, но от этой мысли не стало веселее, сразу вспомнилась Наталья Петровна. В глубокой задумчивости смотрел он на Журавскую, а видел её, Наташу. Чем дальше, тем сильнее и сильнее овладевает им чувство, и радостное и вместе мучительное. Теперь он уже знал, что это не просто увлечение, какие бывали у него иной раз, а настоящая любовь, горячая и глубокая, в которую он раньше не очень-то и верил, думал, что она существует только в книгах. Он чувствовал, что долго так не может тянуться, что надо что-то делать. Но что? Что он может сказать, на что может надеяться? И как потом смотреть в глаза Сергею, этому кристально чистому, детски доверчивому человеку? «Скорей бы они поженились, — не раз думал он долгими бессонными ночами. — Тогда не осталось бы никакой надежды — и точка. Мало ли на свете хороших женщин!»Улита Антоновна поставила на стол горячий пирог, который передала ей Даша, прикрыла полотенцем, как прикрывала хлебы, вынув их из печи и смочив румяную корочку водой.— Кириллович, — вывела она из задумчивости Лемяшевича, — а Алёша-то не приезжал в Минск, — и прослезилась.— Как не приезжал? А письмо?— В письме он писал, что живет у Даши, передавал привет, а они и в глаза его не видели.— Это вы ему внушили такую скромность? — спросила Даша у Лемяшевича.— Гонора у него много, а не скромности, — сказал отец с порога, входя с большой миской соленых рыжиков.— Я вам всем простить не могу, что отпустили его, — вздохнула Даша. — Разве можно — из десятого класса!— Ничего, не пропадет! — успокоил женщин отец. — Я моложе его на Урал на заработки ездил. Самостоятельнее будет.Пришли Журавский и Волотович, замерзшие, засыпанные снегом, но друг другом довольные, весёлые, все продолжая разговоры — о колхозных делах. Пришел Данила Платонович. Журавский сердечно обнял его. Старик тайком утер слезу и сам обнял Дашу.— Рад за вас, друзья мои. Спасибо вам.— За что, Данила Платонович? — удивилась Даша.