Наталья Петровна хорошо помнила, как Варя обратилась к ней, напуганная непонятными болями в животе, рвотой и другими недомоганиями. Врач выслушала её и сказала: «Ничего особенного. Ребёнок будет у вас, Варя». — «Ребёнок? У меня — ребёнок?» Она смотрела на Наталью Петровну неестественно расширенными глазами, с выражением страха, радости, недоверия, надежды… и лицо её от этого стало наивным и смешным. Наталья Петровна не выдержала и рассмеялась. Смех её, должно быть, обидел будущую мать, она вздрогнула, вспомнила вдруг, что сидит голая, застыдилась, схватила свое платье, прикрылась им и, как девочка, бросилась за ширму.Потом роды. Тяжёлые. Акушерка вызвала Наталью Петровну, и она провела в этой хате почти двое суток, помогая появлению на свет самого большого счастья женщины.Наталья Петровна знала, как дрожала Варя все эти годы над своим единственным ребенком — над утехой и радостью своей жизни. Ей сорок седьмой год. А сейчас, в горе и отчаянии, она кажется совсем старухой. Наталья Петровна посмотрела на неё, как она стоит над пролитой водой, боясь шевельнуться, боясь подойти к постели, и ей самой стало жутко от мысли, что девочка может умереть. Сразу почему-то представилась своя дочка, представилась маленькой, беспомощной, больной. «Боже мой! Что со мной сегодня? Так нельзя. Нельзя думать про Лену. Я ничего не сумею сделать».Она подошла, обняла Варю и ласково попросила:— Успокойтесь, Варя. Все будет хорошо. Поверьте мне. Клим вытирал пол. В хате запахло дымом: ветер задувал в трубу, и дрова в печи не разгорались. За окнами свирепела вьюга. Сухой снег белыми ручейками струился по черным стеклам, внизу на створках расцветали фантастические узоры: вместе с вьюгой крепчал мороз. Ветер свистел в ветвях дерева, стоявшего возле хаты, свистел пронзительно, жалобно. На дворе что-то трещало и хлопало. Тускло горела лампа. На стенах качались тени. В душу заползал какой-то неясный страх.Наталья Петровна стала рассказывать о других больных детях, убеждая несчастную мать, что нет болезней, которые нельзя было бы вылечить. Выслушала сердце малышки и довольным голосом сказала:— Ну вот, все хорошо! После укола тебе легче, Галечка? Правда?Нет, ей не делалось легче, она задыхалась, удары сердца слабели, несмотря на камфару. Но мать верила в чудодейственную силу уколов. Теперь она двигалась проворнее, как бы постепенно возвращаясь к жизни, и сама начала рассказывать, как её Галечка захворала, строила догадки, кто мог занести её, эту проклятую заразу.Но чем легче становилось матери, тем тяжелее и страшнее делалось самой Наталье Петровне. «Зачем я говорю ей все это? Зачем я лгу? — мучительно думала она, наклоняясь над девочкой. — Я никогда раньше не лгала. Чем я утешу эту несчастную женщину, если ребенок умрет? Что я скажу? Нет, нет, я не допущу, чтоб девочка умерла!.. Она должна жить! Жить! В этом и мое счастье, и моя жизнь! Что это я брежу? При чем здесь моя жизнь?»Через час она ввела всю дозу сыворотки. Это болезненный укол — внутримышечный, но девочка не заплакала. У нее поднималась температура, она теряла сознание. Наталья Петровна испуганно взяла её на руки. «Только спокойно! Только спокойно! И следить за сердцем! Боже мой! Выдержало бы твое маленькое сердечко! А я сделаю все, чтобы ты жила».Мать бросилась к ней с криком:— Она помирает! Докторка, дорогая!— Не бойтесь. Пожалуйста, не бойтесь!