Его отчасти успокоило и подбодрило то, что Волотовичу не хлопали. Правда, он кончил свое выступление без пафоса, простой фразой. Когда говорил, ему раза два крикнули из зала: «Неправда!», «О своей работе скажи!» Значит, есть люди, которые понимают его, Бородку. Однако во время перерыва он видел и слышал, как горячо делегаты обсуждают речь Волотовича. В прокуренном коридоре, возле буфета, на улице — везде собирались группами и спорили. Одни целиком поддерживали Волотовича, другие не все принимали в его выступлении и частично критиковали, третьи молчали, четвертые горячо защищали Бородку. Но таких было значительно меньше. И почти все, кто выступал после Волотовича, смело критиковали райком и первого секретаря. Просили слово даже те, кто раньше никогда на районных собраниях не поднимался на трибуну.

  Малашенко, по приглашению Алены Семеновны, пошел ночевать к Бородке. Шли молча.Артем Захарович глубоко, полной грудью вдыхал морозный воздух и смотрел на заснеженную улицу, покрытые инеем деревья, телефонные и телеграфные провода, обледеневшую колонку, возле которой катались на ногах мальчишки, точно видел все это впервые. Секретарь обкома с любопытством следил за ним тайком, представляя, что переживает сейчас «побитый». За время совместной работы он хорошо изучил характер Бородки, его самолюбие, гордость. Однажды он даже в шутку спросил: «Ты, Артем, не из шляхты ли, случайно?» Бородка рассердился тогда за неуместный вопрос.Дома молчать было нельзя. Алена Семеновна сразу по виду мужа догадалась, что ему «всыпали». Она только взглядом спросила у Малашенко: «Крепко?» И, получив утвердительный ответ, в первый раз пожалела мужа, понимая, как ему сейчас тяжело.Покуда она возилась на кухне, Бородка прошелся взад-вперед по комнате, остановился возле Малашенко, который просматривал свежие газеты, и спросил:— Как тебе это нравится?— Что? — поднял голову Малашенко, не сразу поняв, о чем он говорит, и думая, что это относится к чему-то в газете.— Работа Волотовича.— Какая работа?— Его, с позволения сказать, «критика» и все, что им организовано.— Что ж, критика как критика. Кое-что в ней субъективно…— Все субъективно! Заушательство!.. Старые обиды… Мстит! И, заметь, это нездоровое явление — группировка, созданная с целью разгромить первого секретаря райкома…Малашенко, пряча хитрую усмешку в глазах, прищурился.— Ты кое-кого громил покрепче — и ничего, живы, здоровы, работают.— Что ты равняешь? — Бородка бросил на стол газету и снова зашагал по комнате. — Я критикую, чтоб улучшить работу, а тут… Я тебе скажу… Если ты не дашь должного отпора, не поставишь на место этого старого демагога, который носится со своей мнимой принципиальностью… я вынужден буду ставить перед обкомом…На лицо Малашенко словно упала тень.— Ты что же… хочешь, чтоб я именем обкома оградил тебя от критики коммунистов?— Это не критика.— Нет, это критика! Критика настоящая, направленная на пользу дела, возможно, в большей степени, чем твои «разносы». В Волотовиче говорит боль коммуниста за положение в районе… А ты — «поставить на место»… Странно ты толкуешь партийную демократию.— Ну, конечно, я позабыл… Вам лучше знать, — обиженно отвернулся Бородка.Неожиданное «вы» и вообще весь тон Бородки неприятно поразили Малашенко. Если бы не хозяйка, которую он искренне уважал и не хотел обидеть, он, наверно, ушёл бы из этого дома.