— А что же будет с докторшей?— С докторшей? Выполощет в слезах несколько наволочек и... станет злобной... мужененавистницей. В другой обстановке... после войны, может, конечно, выйти замуж. Но не завидую ее мужу...— А мы, значит, будем в стороне? Где же наша офицерская честь? Судить его судом чести!: — Идеалист ты, Павел! Спроси у нее: хочет она суда над ним? Нет, брат, тут более тонко и сложно. То был бы суд над ней, а не над ним. Когда их отношения «выплыли» из барака медчасти, кто из вас осуждал его? Вспомни. Ты один?— Самое позорное... для меня, что и я не осуждал.— Вот видишь! Осуждали ее.— А я и ее не осуждал. За что? Разве вы не так учили?— Ах, Павлик! Люблю тебя за многое и за это — не заразился ты еще ханжеством. Я столько истратил пороха на борьбу с ним. Но... победило оно...— Что вы, Константин Афанасьевич! У вас и капли его нет!— Не подхалимничай. Самый чистый человек знаешь где? На войне. Перед лицом смерти. В Мурманске ты думал, какую шинель носишь? А дохнуло на тебя мирным ветром, и ты уже переживаешь, что Кум раздает офицерам тонкое английское сукно на мундиры, а тебе не дает. И не даст! Всем не хватит. И ты не пожалуешься: у тебя гонор. Но червяк будет тебя точить. И при первой возможности ты наступишь Куму на любимую мозоль.Я покраснел от стыда, поскольку сильно настроился против Кума, мстившего за кашу низко и подло: нарочно, свинья, Ванде выдал и на китель, и на шинель, выдал даже тем лейтенантам, что всего три месяца как из школы, а мне — не хватило несчастного сукна.Возмущение свое я высказал только ему, Колбенко. И пожалуйста — получил щелчок по носу. Так парторг воспитывал меня: иногда, как ребенка, водил за руку, иногда с деликатностью мудрого педагога показывал, что нужно, а чего нельзя, а то и тыкал носом. Но я никогда не обижался. Я благодарен ему. За все. Кроме той вечерней беседы, которая развеяла мою тревогу за Любовь Сергеевну — «выполощет наволочки в слезах», — и переориентировал мысли на себя самого: какой я? Как назвать мое отношение к Лике? Я приятно заволновался от слов Колбенко, что из-за нее ежедневно бываю на батарее. И испугался его предложения отослать девушку в другую часть. Честен я перед собой? Перед Даниловым? Как преодолеть свою неприязнь к Кумкову? Простил же я многое Тужникову, когда он сказал о братьях.Нужно любить людей!Всех?Как-то раньше я сказал об этом Колбенко, и он вот так же спросил:«Всех?»Я ответил как школьник:«Своих — всех. Врагов... классовых... ненавидеть».Парторг засмеялся:«Когда ты успел заразиться толстовством? Ударили по щеке — подставляй другую. Так?»Нет, не так! И однако... Хочу, чтобы любовь моя возвышала меня!С такими мыслями крутился я на жесткой кушетке в ту длинную осеннюю ночь.Тужникова вызвали в политотдел корпуса. В Мурманск. За тысячу с гаком верст. Поезд туда — ездил и я — шел без малого трое суток. Неделю, если не больше, могли мы жить без непосредственного начальника, обладавшего удивительной способностью всех принудить работать. Даже Колбенко, независимости которого побаивался. Даже Кузаева.Константин Афанасьевич так и объявил после того, как мы весело втиснули майора в переполненный вагон:— Отдыхаем, Павел! Пусть наш чистоплюй понюхает махорку и смрад портянок.а и погода настраивала на отдых. После первых неожиданно крепких морозов отлегло, шел мокрый снег вперемежку с дождем. С орудий и приборов не снимали чехлов. Парторг шутил: