Из здания станции вышел железнодорожник — дежурный — в красной фуражке, в фирменной шинели; форма мне знакома: в сороковом году с группой комсомольцев педтехникума ездил в Западную Белоруссию.Ванда ошеломленно остановилась:— Ты посмотри! Посмотри! Какой он!— Человек как человек.— Нет! Таким я и представляла первого встреченного мною поляка. Он похож на короля Казимежа.Наиболее приметное, что и вправду делало его похожим на стародавних шляхтичей, у дежурного было разве что одно — усы, рыжие, пышные, на концах распушенные метелочками, они закрывали щеки и чуть ли не достигали ушей.— Я поцелую его! Подержи землю.— Слушай! Может, хватит твоих фокусов? Майор смотрит.— Пусть смотрит. На землю!Высыпав в мою ладонь гравий, Ванда подбежала к железнодорожнику, но в пяти шагах остановилась. Я догнал ее.Человек с прошлого года встретил тысячи советских эшелонов, видел и генералов, и бойцов-девушек, и его ничего уже не удивляло, ничего не интересовало, кроме служебных обязанностей. Но не обратить внимания на Ванду нельзя было — так она смотрела. Спросил по-русски:— Товарищам офицерам что-то нужно?— Я хочу пана поцеловать, — сказала Ванда без тени шутливости, даже без улыбки.А я почти обрадовался, что все понимаю по-польски.— Пани хоружая полька?— Так.Железнодорожник залихватски подкрутил усы.— О, то какой поляк не почувствует себя счастливым от поцелуя такой жечной паненки? Я Марысе своей не побоюсь сказать, всему селу похвастаюсь. Чэсь! Ты еще мужчина!Ванда приблизилась к нему торжественным шагом, осторожно обняла и... поцеловала усы — левый, правый, потом лоб под блестящим козырьком фуражки — точно перекрестила поцелуями.Служака застонал от удовольствия.— О матка боска! С каких краев... пшепрашем, паненка... пани?— Из Архангельска. Я восемьдесят лет не была на этой земле.Железнодорожник не удивился, только снял с лица игривость, от серьезности сразу постарел, даже плечи опустились и усы обвисли.— О, как я разумею товарища! Проклятые боши вывезли меня на работу в Неметчину... и когда я, измученный, вернулся через три года, я шел на коленях отсюда до своего села... вон два тополя. Я целовал и землю, и каждое деревце. А как целовал мою Марысю! Моих деточек! Я неделю плакал от счастья. А что творилось, я вам скажу, когда прошлым летом пришли Советы и с ними эшелоны с Войском Польским. Люди шли за двадцать... за тридцать километров... спали здесь, на перроне, только бы увидеть польского солдата. О, еще Польска не згинела!..— Где мы находимся? — спросила Ванда.— В тридцати километрах от Менска, — понял я и удивился.— Какого Минска?— Не бойся. Не твоего, — возбужденно засмеялась Ванда. — Моего. Мозовецкого.Это мне не понравилось. Хотелось бросить землю, но не отважился — решил не оскорблять Ванду.В холодном и пустом зале ожидания я дал ей свой грязноватый платочек. Ванда разостлала его на скамейке с вензелем на спинке — буквами «КР». Я высыпал гравий. Она завязала в узелок, сунула за пазуху, упрекнула меня:— Сколько рассыпал, недотепа.— Тебе нужен пуд? Что такое КР?— Колея панствова. Железная дорога государственная. — Ванда счастливо засмеялась.— По-моему, ты больна национализмом.— Больна.— Не очень-то носись со своей болезнью, а то Тужников быстро вылечит: вызовет на партбюро. Скажи спасибо, если целование земли простит.Ванда помрачнела, затихла. Когда возвращались назад к своим вагонам, неожиданно и как-то беззащитно, что очень удивило меня, попросила: