Тужникову не спалось. В час ночи разошлись, а в шесть утра он снова собрал заспанных политработников.Колбенко иронизировал над его страхами. А я считал беспокойство, неутомимость замполита очень нужными в теперешней ситуации: пьянка шоферов и меня испугала.Но в семь утра, когда было еще темно, говорить с людьми в закрытых вагонах было нелегко и... бесполезно. Засыпали.Недовольный результатами своей просветительской миссии, плелся я вдоль состава, спотыкаясь на скользких шпалах. Механически отвечал на приветствия бойцов, бежавших с котелками по воду куда-то в польский дом. Тянули запахом «блондинки» от походных кухонь, дымивших на платформах. Хотелось есть. Странно, никогда не был обжорой, а в дороге все время хотелось есть; только проснешься — и уже думаешь: а когда тот завтрак? Корил себя за ненасытный желудок — мешает он высоким взлетам мысли.У командирского вагона — Ванда. Не поздоровалась даже.— Пойдем со мной к командиру. Поможешь уговорить.Ревниво кольнуло: я про кашу думаю, а она... Конечно, не уважать ее чувств нельзя. Но я разозлился:— Ты что, ошалела? Командир еще спит... с женой.— А когда проснется, пойдешь? Савченко позволил обратиться.— Не пойду!— Я тебе это припомню! — И с сарказмом:— Нареченный!— А кто нас обручал?— Сгинь с глаз моих!Поговорили, называется, после вчерашней подвислинской нежности.Ванда прорвалась к командиру во время завтрака.Кузаев мог и сыграть демократа. Но нередко говорил совершенно серьезно не только с младшими офицерами, но и с рядовыми — с теми же «дедами», с девчатами. Он позвал меня.Ванда, к моему удивлению, не стояла перед командиром, а сидела рядом с Антониной Федоровной — будто в гости зашла. Ничего удивительного, если бы Кузаевы завтракали одни, но там же, в купе, хлебал редкую «блондинку» Тужников, не из котелка — из фарфоровой тарелки. Появление Муравьевой и Кузаевой как-то незаметно изменило быт не только их мужей, но почти всего штаба. Раньше, в Кандалакше, Тужников едко высмеивал это: дескать, окулачиваются вояки, хотя приличная ложка была проблемой.— Слушай, Шиянок. Младший лейтенант Жмур просится Варшаву посмотреть.Глаза у Кузаева смеялись. Невозможно было понять: то ли командир решил позабавиться, то ли спрашивает серьезно.— Одна?— Нет! — Ванда одарила меня ласковым взглядом. — С Ликой Иванистовой.Не мог потом объяснить самому себе, почему вдруг решительно воспротивился их походу. Но попробуй высказаться против! «Нареченная» меня съест. С таким языком, с такой бесцеремонностью...— Чего молчишь, комсорг? Я пожал плечами.— А ты, комиссар, что скажешь?Тужников совершенно по-крестьянски («Как можно перед женщинами?» — подумал я) облизал ложку.— Разве что с ним... под его охраной, — очень неожиданно для меня рассудил замполит.— С Павликом и я пойду, — сказала Антонина Федоровна. У Кузаева округлились глаза.— Шиянок! Что это к тебе бабы липнут? И парень ты неброский, а смотри, будто медом намазанный.Вогнал меня в краску.— Дима! Солдатская шутка, — упрекнула командира жена.— Ты, дорогая, никуда не пойдешь. С твоими больными ногами не за Вандой бегать, это же антилопа. Не хватало мне еще за тебя волноваться. Муравьев! — крикнул Кузаев в соседнее купе. — Оформи им направления в штаб фронта. Три часа вам! Ни минуты больше! Ясно?— Так точно, — стукнул я каблуками.Три часа... Мы бежали, запыхавшиеся, к переправе. Ванда даже стонала, когда на пропускной перед мостом нас держали минут пятнадцать. Возмущалась, что гражданские проходили без придирок, у некоторых вообще не спрашивали пропусков, наверное, знали их. Город восстанавливался, люди ходили на работу; поляки жили по европейскому времени, армия — но московскому. Для нас было поздно, для них — слишком рано; до рассвета пешеходов на мост не пускали, кроме военных патрулей и курьеров.