— Сначала спрашивали, как пройти.— Куда?— К Старому Място.— А почему именно туда?— Это древний центр города. Памятник...— А еще о чем Жмур говорила?— Товарищ майор, я понимаю по-польски с пятое на десятое.— Да, понимаете вы, Шиянок, мало.Странный намек.Сначала я рассказывал очень искренне, подробно, с рассуждениями, с догадками. Это осложнило мое положение. Оскорбленный подозрениями, я на повторные вопросы отвечал коротко, эскизно, без деталей. Сам ощутил, что от манеры рассказывания картина меняется, и растерялся: как сохранить правду? Финал — как потерял Ванду и Лику — даже самому вдруг показался неправдоподобным: как в плохой приключенческой книжонке. Тужников не выявлял никаких эмоций, что тоже было необычно — не похоже на него. Недоверчиво скривился.— Вот так: отлучились девки в королевский туалет и — будто провалились.— Будто провалились, — тоскливо согласился я. — Но их видели, я говорил уже, на Старомястской площади.И снова:— Ну, и что они вам сказали, искатели сокровищ?— Что видели их... наших...— Почему вы уверены, что их?— Они на плечи показывали, на погоны. У одной — со звездочкой... у другой — с лычком... Женщины наблюдательны. Одна запомнила, что офицер — та паненка, что мувила по-польску.— Что еще вам говорили пани?— Что они могли говорить. Если бы я понимал по-польски как по-русски...— Почему вы пошли на польскую батарею?— Подумал, что Ванда могла пойти туда.— С какой целью?— Могла подумать, что я там.— Командир локатора никак не могла запеленговать своего поводыря. — Будто бы шутка, но без тени улыбки ни у самого Тужникова, ни у капитана Зуброва. От их необычной серьезности бросало то в жар, то в холод.Топтанью — вопросам и моим ответам, в которых я действительно начал путаться, поскольку уж сам сомневался, а так ли оно происходило, о том ли мы говорили между собой? — не видно было конца. Но прокурорский допрос Тужникова, как он ни оскорблял, я мог бы стерпеть, ибо знал и его серьезность, и его «взрывоопасность», и его въедливость, но и его отходчивость. Сколько бы он ни шумел на меня, я не обижался. В конце концов, у каждого свой характер, свой стиль. А в душе замполит добрый человек.Зубров... друг Зубров, любивший поговорить со мной, поспорить не без тайного, как догадывался я, намерения — выудить у меня знания по политике, истории, — он довел меня до слабости в ногах, я шатался, а мелькание столбов за окном превратилось в фантастический танец призраков.Зубров молчал. Слова не сказал. Только тяжело вздыхал — так, словно я погибаю и ему очень жаль меня.В купе вошел Колбенко, отстранил меня, заслонил своей спиной от следователей:— Вы долго намерены мурыжить парня? Лицо Тужникова недобро передернулось.— Мы не мурыжим, к вашему сведению. Мы выясняем истину.— Какую истину? Нашли занятие. Для забавы, что ли? Никуда не денутся наши красавицы. Не иголки в сене. Догонят. Номер эшелона знают... номер части... место дислокации. Будто они первые отстали. Тысячи людей отстают от своих эшелонов.Зубров поднялся, поправил ремень:— Догонят, говоришь? — Свистнул: — Фъюить. Наивный вы народ. Дезертировали ваши красавицы. Де-зер-ти-ро-ва-ли! Любому дураку ясно.Как взрывом оглушил меня его вывод. И я решительно запротестовал, крикнул: — Нет! Нет!— Одна — полька, другая — финка...— Они — советские!.. И не финка она! У нее отец русский, полковник нашей армии! А Жмур — коммунистка!