— Спишь еще, бабуся? Или угорела? Восемьдесят лет!..— Без фантазии ты человек, Павел.Ванда поднялась. Крупицы гравия впились в колени, она не обтрясла их — заняты руки: в ладонях держала мокрый песок. В правой руке показала его мне.— Моя земля!— Объявляешь, как королева. Нашлась собственница! Сошла из теплушки мессия!..— Павел! Я думала о тебе лучше. Есть платок? Дай. Я завяжу в него горстку земли, к которой притронулась впервые, и буду носить с собой... у сердца. Как талисман.Я понимал Ванду. И меня растрогало ее целование земли и эта горстка гравия, которую она держала как хрупкое сокровище. Я сказал: «Прекрати спектакль!» Но мне не казалось это игрой, рассчитанной на публику, хотя знал, что играть Ванда умеет и любит; иногда трудно разобраться, где она серьезная, а где паясничает.Из теплушек не выглянул ни один человек. И на путях пусто. Только на одном, у разбитых вагонов, стоявших в конце станции в тупике, ходил боец в тулупе: на крыше под камуфляжным чехлом — знакомый по очертаниям зенитный пулемет.Вряд ли перед Тужниковым Ванда устраивала бы представление. Нет. Это зов сердца. Ее лихорадит от волнения. Конечно, не тепло, а мы в одних гимнастерках. Но говорит она, чуть ли не захлебываясь:— Ты посмотри, что там!— А что? Здание станции.— А на здании что?— Где? Над дверью — флаг.— О боже! И флаг! Я и не увидела флага! Посмотри, какой он! Красно-белый.— Польский, да?— Польский! Польский, Павел! Но название! Посмотри, что написали на стене!На торцовой глухой стене красного здания аршинными неровными белыми буквами написано название станции. Вероятно, немцы переименовали ее — сверху, над крышей, торчал ржавый каркас вывески.Прочитав каждую букву отдельно, я произнес что-то нескладное, несуразное.Ванда засмеялась.— Кжыжовец! Кжыжовец! Как звучит! Как звучит! Я выглянула из теплушки... прочитала... И едва сознание не потеряла, Павел! Ты не знаешь. Я от самого Полоцка не сплю. Я боялась проспать встречу с землей моих предков. Как я рада, что встретила так. В такое утро! И никто мне не помешал...— Я не помешал?— Нет, нет. Я довольна, что ты увидел мою встречу, Павлик. Ты должен знать... — Ванда сделала паузу, словно задумалась — что я должен знать? — Мою верность... земле этой... земле той, где я родилась и выросла... И... и... тебе...— Ванда, не говори красиво.— Ты сухарь, Павлик. Ты сухарь. Схимник. Как твой замполит. Дай платочек. У тебя нет платочка? Недотепа ты мой! Я сделаю тебе сотню платочков.Сыпала слова как горох, смеялась и дрожала вся от возбуждения и холода. Я оглянулся на вагон. Тужников стоял все так же у окна, не сводя с нас глаз. Что было бы мне, подставь я Ванде платочек под ее горсть гравия?! Счастье, что замполиту не стукнуло перейти к открывающемуся окну — перевели его в летнее состояние закаленные в Заполярье любители свежего воздуха. Услышав наш разговор, какие политические выводы он сделал бы? Я взял Ванду за локоть:— Пошли.— Куда?— Туда, — показал я на станцию.Тогда она тоже глянула на наш вагон, увидела нахмуренного Тужникова, снова засмеялась и чуть ли не вприпрыжку двинулась вдоль длинного состава.— Ты умница, Павлик.— То сухарь, то умница?— Мне захотелось показать ему язык.— Кому?— Комиссару.— Осчастливила бы ты меня.— Я подарю тебе счастье, любимый мой! Знал бы ты, какое счастье! Не обращай внимания на язык мой. В сердце мое загляни. У меня золотое сердце, Павел.