— Торгуют, — вырвалось у меня.— Поляки умеют торговать. — Ванда даже ожила, словно попала в свою стихию, и... засмеялась, но, пожалуй, нервно. — Где есть поляк — еврею нечего делать.А еще привлекли внимание извозчики, нехудые кони, их брички, фаэтоны, разные по конструкции, но все будто из музеев вытащенные, только некоторые древние экипажи поставлены на колеса от мотоциклов. И еще один удивительный вид транспорта — большие платформы на резиновых шинах с впряженными в них ломовыми битюгами, эти кони рядом с извозчичьими выглядели как сытые паны перед франтами, обвешанными мишурой, под которой у каждого можно ребра пересчитать. Одна такая платформа, на которой человек двадцать разных людей, гражданских и военных, в том числе и наших офицеров, сидели на горе чемоданов, мешков, узлов, подъехала к зданию вокзала. Потом мы узнали, что то был единственный транспорт, на котором перевозили пассажиров с варшавских вокзалов на Пражский и обратно, потому что пассажирские поезда через Вислу не ходили: возведенный саперами деревянный мост не успевал пропускать военные эшелоны. Хозяева вместительных платформ имели пропуска на проезд по понтонному мосту, извозчики такого права не имели, лишние кони мешали бы движению армейских грузовиков. О, их нужно было видеть, военные мосты!Ванда остановила какого-то старика и спросила, как пройти к Висле. Он удивился:— Пани так добжа мувить по-польску?— Пани — полька, — опередил я Ванду. — И не пани, а паненка.— О Павлик! Ты такой рыцарь?! Не думала. Дай я поцелую тебя. — И чмокнула в щеку.У поляка глаза наполнились слезами, он горестно вздохнул:— О дети, дети! Вы едете на фронт — и такие веселые?А Колбенко сказал строго:— Не глупите! А то нарвемся на комендантский патруль. Вот тогда уж с нас стружку снимут. Попроси его, чтобы провел нас тихими заулками.Переводить не было нужды — старик понимал:— О, так, так!И действительно, по почти безлюдной улице быстро вывел нас на берег Вислы. Растрогался и очень благодарил, когда Колбенко предложил ему начатую пачку сигарет. А Ванда как будто оскорбилась за бытовое — разговор про сигареты, прикуривание — и отошла в сторону. Не сводила глаз с того, что виднелось за рекой. Старик приблизился к ней — проститься. Конечно, он понимал девушку, так хорошо говорившую по-польски. Вздохнул:— Что они сделали с нашей Варшавой! — Но тут же испугался, что сказал не то, сняв шапку, поклонился и пожелал Ванде счастья.Висла не показалась мне такой широкой, какой представлялась по публикациям военных корреспондентов и рассказам Ванды. Ее нетрудно понять: она выросла на берегу полноводной Северной Двины, однако ей хотелось, чтобы река предков была шире реки детства.При такой ширине в сумеречном свете молодым глазам легко было рассмотреть, что город действительно мертвый. Во всяком случае, вдоль набережной, как окинуть глазом, — ни одного уцелевшего строения — всюду руины, закопченные, мрачные, хотя — странно — некоторые каркасы, наверное обмытые недавними дождями, были неестественно белыми, как обнаженные кости, и эти белые останки бывших созданий человеческого разума, его умелых рук почему-то показались особенно жуткими.Единственно живое на том берегу — зенитные батареи, напротив нас целых три со странными позициями — вытянутыми, не хватило прибрежной полосы для нормальных позиций. И слева, за мостами, виднелись батареи.