— Добрый вечер, Геннадий. Мы сегодня не виделись.Смутился-таки оттого, что не поздоровался первым. Покраснел.— Добрый вечер, Иван Васильевич.— Садись. — А сам в газету. Пускай остынет. Бывает, что раскаляются и на морозе.Зять сел. Затих. Ждет.

   Иван Васильевич перечитывал скучно-розовый очерк о колхозном пастухе. Мысленно выругался: посреди зимы — о пастухе! Характерно для сельской газеты. Правда, и у плохого журналиста бывают интересные мысли, здесь умно написано о травах, совсем с других позиций, чем те, что господствовали полгода назад. Задумавшись над сельскими проблемами, может быть, передержал, пропустил нужный для начала разговора момент. Геннадий спросил почти с вызовом:— Ну?Не остыл, значит.— Что — ну?— Зачем вы меня звали? Мне рано вставать.Иван Васильевич знал: жена нарочно, с присущим ей тактом и чтоб придать вес свиданию, не вошла вместе с зятем, но стоит на страже, вслушивается. Зачем ей унижать себя подслушиванием? Он позвал:— Мать! Иди сюда, пожалуйста. Она тут же отворила дверь.Геннадия явно нервировали медлительность и спокойствие тестя. Парень от нетерпения даже пальцы стал ломать, ждал разговора.— Геннадий, я хочу попросить тебя — не переходи с завода в институт.— Почему?— Я объясню. Мы с Валентином Адамовичем старые друзья, с войны, ты знаешь. Теперь в институте работает группа партгосконтроля. В числе прочих недочетов, очевидно, будет записано о подборе кадров. О неправильном подборе. Мне не хотелось бы ставить своего хорошего друга в неловкое положение. Ты понимаешь?— Вы же его не просили! А я вас не просил. А если бы и просил, знаю — слова не сказали бы.«Дурень, не знаешь, сколько слов я сказал за тебя. И вот благодарность!»— Будыка сам пригласил меня.— За какие заслуги?— А чем я хуже других?— Что тебя соблазняет?— Ого! Спрашиваете! На тридцать рублей больше!— И это все? Решают тридцать рублей?— Для вас это, может быть, мелочь, вы тысячи загребали.— Геннадий! — упрекнула Ольга Устиновна.— Не волнуйся, Ольга. Разговор должен идти совершенно откровенный.— А там, гляди, и в науку можно пролезть.— О боже, — простонала мать. — Из тех, кто пролезает, никогда не выходит ученых.— Однако кто кандидата хапнет, тот не бедует.Иван Васильевич вдруг почувствовал странную опустошенность. Не хотелось больше ни говорить, ни убеждать, ни тем более просить. Напрасная трата сил. Лес дремучий. Не пробиться. Завал за завалом. Обидно. Тысячи людей воспитывал. А зятя за пять лет ничуть не обтесал, не прочистил мозгов, такой же кулак, частник. Может, даже хуже стал. Что за черт! Какие же тайные силы тянут в другую сторону? Кто или что на него влияет? Те пятнадцать гектаров земли, которые отец имел при польской власти? Сватья, когда приезжает, и сейчас еще вспоминает эту земельку и клянет какого-то Шуру, который в тридцать девятом отрезал лучший участок.— А ты бедуешь? — уже с возмущением спросила теща.— Оба работаем, а пальто зимнее хотел сшить, так не вышло… Майя сшила, телевизор купили…— А ты хочешь все сразу? Неинтересно будет жить дальше. Горя вы не видели. Слишком многое получили готовым.— Вы после войны литеры имели. А я в колхозе картошине радовался.— Ты запомнил литеры, а как я с тремя детьми жила в эвакуации — это ты знаешь? — У Ольги Устиновны задрожали губы.Иван Васильевич разглаживал газету и разорвал ее пополам. «Если еще что-нибудь скажет о тысячах и литерах — выгоню вон». Нет, опомнился, кажется, дошло.