— Политграмота, — сказал поэт, закусывая.Женщины шикнули на него, мужчины, жаждавшие выпить, завидуя его прыти, одобрили улыбками: давай, мол, останови этого самозваного оратора. Будыка покраснел, нервно глотнул воздух, но не смешался — сбить его нелегко; раздражения своего не выдал, наоборот, сказал мягко, шутливо:— Нет, дорогой поэт, это не политграмота. Политграмота — твои стихи.Многие засмеялись. Но поэта это не смутило, только дало возможность под шумок налить и, подмигнув хозяину, опрокинуть еще одну рюмку.

   Молодежь в другой комнате тоже не дождалась конца речи Будыки — зазвенели рюмки, застучали ножи, зашумели голоса.— Мы разрушили обряд. И утеряли красоту, «святость» этого незабываемого события — свадьбы. На месте разрушенного надо строить новое. Во всех областях, во всех сферах, материальных и духовных, у нас — новое. Нам нужны новые обряды! К сожалению, молчат наши поэты, этнографы…— Обряды создает народ, — оторвался от закуски поэт. — И ты, частица народа, вместо скучной речуги предложил бы что-нибудь новое. Эпизод обряда. Глядишь — и пошло бы с сегодняшней свадьбы.Слова эти сбили-таки Будыку. Предложить он ничего не мог. Пришлось отбиваться:— Вас, дармоедов, сколько там сидит, и вы ничего не предложите. А я строю машины.— Вот и строй на здоровье, — не выдержал наконец Косач, — а мы выпьем за молодых. Без религии. Старой. И новой.Никто не зашикал на седого командира. Засмеялись женщины. Кое-кто из мужчин хватил рюмку; сколько можно ждать! Испортили тост Валентину Адамовичу.— Лада, за твое счастье! За твое счастье, Лада! Я носил тебя на руках — и я горжусь тобой. Как родной дочкой. Вологодец! Вручаем тебе сокровище. Береги! Тебе выпало счастье. Чокаюсь мысленно, Лада.Иван Васильевич ждал конца тоста друга, но слушал плохо — наблюдал за Клепневым, как тот, облизывая губы, с поднятой рюмкой смотрел в рот шефу. Раньше Клепнев не проявлял столь открытого угодничества, держался независимо, иногда даже нахально, дерзко. А тут как бы демонстрировал свою преданность, верность. Почему? Верно, потому, что сразу почувствовал — не «стреляет» речь Будыки, не удивил он «теорией обряда», гости раздражены его опозданием и жаждут поскорей добраться до того, что выставлено на столах. Клепнев не дурак, психологию застолья знает. А еще лучше знает шефа, его самолюбие. К хозяину постепенно возвращался его постоянный интерес к людям… Так же, как верный Эдик, вдохновляла мужа взглядом Милана. Вот жена, молится на своего Вальку! Другие жены подтрунивали над мужьями на людях, всерьез или в шутку, Милана — никогда. Как-то Антонюк попросил: «Поссорьтесь хоть когда-нибудь при нас. Как вы ссоритесь? Не ссоритесь совсем? Ох, и скучно же вам живется».— Обряды будут потом, — серьезно сказал поэт, когда Будыка наконец выполнил первый обряд — выпил освященную неудачным тостом рюмку; слов поэта не поняли, да никто и не хотел уже ничего понимать.За столом зашумели.— Папа, ты с обрядами женился? — со смехом спросила Лада.— После небогатого ужина у бабушки Маланки я повел твою мать к себе, в холостяцкую квартиру. А это километров за семь, лесом; осень, темнота, мы сбились с дороги и блуждали чуть не до утра. Но нам было весело, та ночь запомнилась на всю жизнь.— Видишь, у всех была романтика. А ты, лесовод, ничего не можешь придумать.