Василь плясал хуже товарища — спокойно, может, даже чуть лениво. Но он был в форме, а главное — они были пара: он и она. А потому появилась та гармония, тот внутренний ритм, который выше, теплее самого высокого уменья. С той минуты, как Виталия, причесавшись, чуть подкрасившись, сменив бурки на туфли, села за стол, Иван Васильевич заметил, как, не в пример сестрам, Василь потянулся к девушке. А она к нему. Да только по-разному. Виталия — к брату: она знала то, чего не знал он. Сперва Ивана Васильевича обрадовало их быстрое сближение, душевный контакт. А потом вдруг испугался. Страх пронзил внезапно, как приступ боли. Похолодело внутри, затем до пота стало жарко.

   Не одной Виталии, многим близким людям должен он сказать… неправду. Нет, это почти правда! Это будет правдой! Но как ее встретят Ольга, дети? Конечно, по-разному. Но теперь его, в сущности, волновал только сын, больше никто. Как отнесется Василь? Разочаровала немножко Лада, ее холодная настороженность по отношению к Виталии — больше, чем у матери. Может быть, Ольга лучше умеет скрывать свои чувства? Во всяком случае. Лада никогда прежде, до свадьбы или до приезда жениха, не была такой. Она как-то хорошо умела подняться над бытом, над старыми, как мир, человеческпмп страстями в космические сферы науки, и это возвышало и ее и тех, кто был близок ей, — его, например. А теперь она — обыкновенная женщина. Но, может быть, вся мудрость жизни именно в этом возвращении назад, к обыкновенным страстям, на землю? Зазвучал вальс. Солистка пела:— Вальс устарел,— Говорит кое-кто, смеясь,— Век усмотрел,В нем отсталость и старость.Составились пары. Будыка всех опередил — подхватил Виталию. Они кружились среди молодежи. Валентин Адамович что-то шептал девушке. Виталия весело смеялась. Ревниво краснела Милана, стоя с хозяйкой в дверях. Клепнев, не без злого умысла, разжигал страсти — громко восхищался шефом:— Вот кому завидую. Больше никому. Ни молодости, ни гению. Нет, вы поглядите, какая фигура! Какая грация! Молодые перед ним, что глисты…Иван Васильевич не сводил с этой пары глаз, не замечая, что за ним, в свою очередь, следит жена; он боялся, что опьяневший, возбужденный Валентин может сболтнуть лишнее. Не выдержал. Галантно остановил их, извинился и забрал у друга его партнершу. Клепнев вознегодовал:— Куда лезет! Пигмеи…Ольга Устиновна обиделась за мужа, но смолчала. Как нарочно, Васпль увеличил громкость, и музыка заглушала слова, смех. Виталия не смеялась теперь, стала серьезна, задумчива.— Тебе нравится? — спросил Иван Васильевич.— Я счастлива… — Но тут же объяснила — Я счастлива, что попала на свадьбу… Все так просто… сразу со всеми познакомилась… и я уже — как своя… и больше мне ничего не надо. Только увидеть всех, познакомиться. Какой у меня брат! Чудо!— Как мама?— О, мама остается мамой! Она так не хотела, чтоб я ехала. Так не хотела. Не понимаю — почему? Чем она напугана, почему живет в постоянном страхе?— Твоя мать — мужественная женщина.— Видно, мужество партизанское и мужество… обыкновенное… житейское или материнское, не знаю, как сказать, — разные вещи. Многие из вас стали не теми, что были тогда.— Твоя мама не стала другой.— Вы редко ее видите.Завальсировал Василь, один, склонился перед ними в низком поклоне. И Виталия сразу перекинула руки с плеч отца на плечи сына. Удовлетворенно прорычал Клепнев!