Батарейцы дежурили по «готовности один». Я знал из четырехлетнего опыта, что не любили зенитчики этой готовности, нередко привязывающей к орудиям и приборам на целый день. В такое время — о грешные! — жаждали налета, редко обходившегося без разрушений, жертв. Тут, в фашистском логове, о разрушениях не думали, не свое — их, тем более желали боя.Вообще атмосфера на батарее мне не понравилась. Данилов раздраженный, злой. И выглядел необычно — не по-молодецки, какой-то помятый, с мешками под глазами, что подогрело мою подозрительность и больно задело. Почему он такой? Но тут же подумал: человек, которого полюбила такая девушка, должен выглядеть счастливым.Обычно комбат радовался моему приходу, а тут встретил равнодушно, чуть ли не с осуждением, казалось, вот-вот скажет: шляетесь тут, делать вам нечего...Я отвел его от командного планшета, у которого стояли командиры взводов. Сказал о Шиманском. Комбат отреагировал так же, как и я:— Собачий «гав», ни больше ни меньше.— Написали с батареи. — Кто?— Если бы мы знали кто! Не подписался.— С моей батареи такого не могли написать!А если бы я сказал, что о тебе написали! Но Тужников запретил. Между прочим, по дороге я решал и эту нелегкую задачу: что выше — воинский долг, приказ командира или закон дружбы?— Я буду говорить с Шиманским.— Ты спрашиваешь у меня разрешения?— Нет. Но чтобы ты знал.Шиманского я тоже отвел от орудия: готовность не тревога, можно командиру за двадцать шагов отойти.— Слушай, Хаим, не удивляйся только...— Не волнуйся, в обморок не упаду. Какие еще неприятности меня могут подстерегать!— Нам сообщили, что ты... связался с немкой.— Хорошие у вас информаторы. Я таки связался с немкой, — спокойно ответил он.Я опешил. Казалось, все внутри оборвалось.— Ты? С немкой?— Ты о чем думаешь, Павел? Вой-вой! И ты видишь только нижний этаж? Глянь выше! Дня три назад мы с Витей Масловским прошлись вон там, — показал он на окраинную улицу, — по домам. Нужны были гвозди. Масловский взял меня за переводчика, хотя я знаю так по-немецки, как он по-китайски. Но не бойся, про гвозди я умею спросить. И мы таки их нашли. Но в одном доме увидели очень больного ребенка, и мать сказала, что их трое, малышей, а у нее нет хлеба. А помнишь, наши ребята «раскулачили» где-то ульи, в них еще оставался мед, не съели за зиму пчелы. Принесли целое ведро. У девчат животы болели от этого меда... Так я занес баночку меда, баночку сгущенного молока и буханку хлеба тому больному ребенку. Дети есть дети. Разве не так, скажи мне?..Чуть не подскочил я от радости: как созвучно моим мыслям! Жаль, не слышит Колбенко! Молодец Шиманский! Но это так естественно, по-человечески, что любая похвала показалась бы неуместной. И я мог сказать только одно, обобщенное, без личности:— Хорошие мы с тобой люди, Хаим.— Ха! Ты равняешь меня с собой! Что я? Как говорил мой отец, я — бедный еврей.— Не прибедняйся. Ты богатый человек. Душевно.— Какая цена этому богатству?— Ему нет цены.Видимо, Шиманскому не хотелось говорить на эту тему, он переменил разговор, показал на небо:— Как думаешь, они прилетят?— Вряд ли.— Знаешь, мне хочется сбить хотя бы одного стервятника здесь... под Ландсбергом. Я мог бы думать, что сбило мое орудие. Как ты назовешь такое желание?— Естественным. Но лучше бы они не прорвались. Ты знаешь, что мы прикрываем.— Думаешь, штаб на верхнем этаже. Он — под землей.