Колбенко послушал ее урок и сказал, что Муравьева — пропагандист лучший из нас всех.В воротах остановился «виллис» командира, чтобы, пропустив грузовик, выехать на дорогу. Кузаев сидел в нем. Я поздоровался.— Выздоровел?— Так точно, товарищ майор.— Выписал тебя Рашидов?— Позволил...— Садись, поедем. Арестуем твоего друга. — Кого?— Данилова.— За что?— Там увидишь за что.Ослабли ноги — от страха за друга. С одышкой влез в машину.— Что он натворил?— Распустился, бисов сын, как говорит Колбенко.Наверное, при шофере Кузаеву не хотелось раскрывать проступок офицера, хотя давно известно, что никто так не осведомлен, как водители машин начальников. В зеркальце видел его ухмылку, что означало: обо всем он знает.Ответ командира немного успокоил: «распустился» — не то преступление, за которое отдают под трибунал. Да если бы, не дай бог, произошло преступление, то конечно же ехал бы арестовывать не командир. Что все же цыган учудил? Очень тревожило, что это связано с Ликой. Неужели мог оскорбить ее?Увидев Данилова, испугался я не меньше, чем вначале. На батарее готовность номер один, а командир... Землянок не строили, проявили находчивость, достали трофейные бронированные вагончики, чистые и удобные. Данилов сидел в таком вагончике на полу, на коврике, «как турецкий султан», сказал потом Кузаев. Попытался встать при нашем появлении, но его сильно повело, и он прислонился к стене, виновато улыбнувшись. Бравый, всегда подтянутый офицер потерял всякий вид, превратился в тряпку — измятый весь, растрепаны кудрявые волосы, красные глаза, запекшиеся губы. Пьяный... Саша пьяный? Он же никогда не пил свои фронтовые сто граммов, отдавал другим офицерам. Что могло случиться? Хорошо, приехал Кузаев. А наскочил бы кто из штаба корпуса или фронта — не миновать трибунала.— Шиянок! Забери пистолет.— Не отдам!— Я тебе не отдам! Я тебе не отдам! Скажи спасибо, что не забираю ремень и не веду под конвоем. Позови, Шиянок, старшину.Старшина батареи Платон Коляда, тоже мой друг и земляк, видимо, прятался за вагончиком, искать его не пришлось — тут же явился сам.— Товарищ майор, по вашему приказу...— Шустрый! Ты достал спирт?Виновато опустил старшина голову.— Десять суток гауптвахты!— Есть, десять суток.— Придешь на губу сам. Со всем запасом горючего, что прячешь в коптерке.Побледнел Коляда, наверное, имел непосильный для переноса запас.— А сейчас проводи командира в машину. Пошатнется на глазах у батареи — получишь еще десять суток. Я вас научу «свободу любить»!На позиции Кузаев обратился не к старшему по званию Унярхе — дал понять, что презирает доносчика, — а к младшему лейтенанту, командиру взвода управления:— Архипов, останетесь за командира. Мы с Даниловым съездим в Познань в штаб корпуса.Молодец Кузаев — так умело и бережно оберегает авторитет командира. Но в машине дал волю своему гневу, не обращая внимания на меня и водителя. Но пока склонял Данилова в «двенадцати падежах», тот сопел, икал, повторял, как испорченный телефон:— Виноват, товарищ майор... Виноват, товарищ майор... Виноват. Учту...Пьяное признание вины раздражало Кузаева, злость его не затухала, он пригрозил:— Кончится война — вылетишь из армии как пробка из бутылки. Коней будешь красть!Очень жестоко и оскорбительно — не похоже на Кузаева, шумного, но доброго. Даже я сжался, будто ненароком ударили меня.