«Окончится война — женюсь на ней», — решил я, боясь пошевелиться, хотя сидеть было неудобно. Пусть поспит. Это так хорошо и символично — охранять сон ребенка, женщины.Ванда проснулась раньше, чем вернулся Кузаев.— Я заснула? И знаешь, что мне снилось? Я взлетела в небо. Как птица. Нет. Как ангел...— Религиозные у тебя сны.— Не смейся, Павел. Не разрушай мое настроение. Оно такое светлое, праздничное. По-моему, сегодня праздник. Какой? Вы не знаете, Селезнев? — обратилась к водителю, пожилому человеку, относительно пожилому — лет на пятнадцать старше нас.— Я знаю православные праздники. А тут — католики.— Вы верите в бога? Селезнев смутился.— Мама моя верит. Мы и без бога немцев побили. А у них на каждой пряжке написано: «С нами бог». Слышали? Да был бы он, бог, то вас, сатанинское отродье, палачей проклятых, давно испепелил бы огнем, затопил водой. Вы, товарищ младший лейтенант, правильно сказали: хотели к Уралу — топайте дальше, в Сибирь, почистите тайгу, хватите наших морозцев...Вернулся командир, сел на свое место.— Направо, Петро, через три квартала налево. А там Ванда будет спрашивать, — посмотрел в бумажку, — улица Словацкого. Комендант предложил нам женский монастырь.Ванда весело хмыкнула.— Он такой юморист, комендант?Но Кузаев не улыбнулся, был сосредоточенно серьезен.— Монастырь пуст. Прошлой осенью гестапо выявило в монастыре подпольную типографию. Игуменью и еще шестерых мучениц расстреляли во дворе, остальных отправили в концлагерь.— Вот звери! — возмутился шофер. — А еще кричат «С нами бог!». Нет у вас бога! Нет!Ванда вздрогнула точно от холода, прижалась ко мне и сжала мне руку так, словно нам сообщили о смерти матерей наших, и она, более стойкая, выдержанная, утешала и меня, и себя.Комендант дал Кузаеву ключ от узорчатых железных ворот в высокой кирпичной стене.Вошли в просторный двор, засыпанный слежавшимися под снегом прошлогодними мокрыми листьями. Казалось, с того трагического осеннего дня здесь не ступала нога человека. Потому стало жутко: вокруг большой город, а здесь — безлюдная пустошь, святая нерушимость всего устроенного, досмотренного руками неизвестных служек божьих, что жили, однако, делами земными и боролись с иродом, как умели. Видимо, неплохо умели, раз фашисты так сурово покарали их.Трехэтажный дом не выглядел мрачно, стародавним, не похож был на монастырь в привычном представлении, у него был совершенно светский вид — широкие окна без решеток; здесь молились те, кого не нужно было запирать.По ступеням поднялись мы в небольшой сад с густо посаженными вдоль стены вишнями. В центре сада маленькая игрушечная церквушка — часовня-молельня. И тут увидели недавние следы человека: справа от крыльца у стены лежали живые белые цветы, не опаленные ночным морозцем, значит, положенные сегодня утром.— Их расстреляли здесь, у часовни! — побледнела Ванда и сняла пилотку.Кузаев тоже снял фуражку. И я. И Селезнев. Постояли молча.— Смотрите, как побита стена. Их расстреливал целый взвод. Такие страшные были для них эти женщины с крестиками.Ванда опустилась на колени, чтобы поправить цветы.— Ой, смотрите, что я нашла! Пуля!Пуля была из немецкого автомата. Они скосили монашек из автоматов.Осмотрели дом. Удивились, что нет икон, только небольшой зал расписан картинами на библейские сюжеты.— Что-то не хочется мне занимать этот монастырь, — сказал Кузаев.