— Ты спишь, Надя?— Нет, товарищ младший лейтенант. Но я усну. Я усну. У меня хороший сон. Крепкий.— Ты из деревни?— Из деревни.— Из какой области?— Из Орловской.— Немцы до вас доходили?— Нет, до нас не дошли.— Какая у вас семья?— Обычная. Отец в колхозе работает, он инвалид, ему еще молодому молотилкой руку повредило. Мама... Она коров доит... Старшие сестры помогают. А я в полевой бригаде работала. Нас трое, сестер. И братьев трое. Но Ваню убило на войне, под Сталинградом. Мама сознание потеряла, когда похоронку увидела. А Пете в мае будет семнадцать. Как вы думаете, окончится до мая война?— Окончится. До первого мая окончится.— Ой, правда? Вы это знаете?— Сегодняшняя ночь все решит.— Ой! Их всех перебьют?— Кого?— Немцев.— Ты имеешь в виду фашистских солдат?— Да.— Всех не убьют, конечно. Но они сдадутся...— Вы верите, что они сдадутся?— А куда им деваться?— Это правда. Столько артиллерии нашей. Не ступить — всюду пушки и пушки. А куда мы будем светить?— Дали бы вы поспать, — отозвался рядом недовольный девичий голос. — Ваш шепот хуже пушек.Мы умолкли.И я уснул. Провалился в ту глубину, в какой не видишь даже снов. Хотя, кажется, все же снилось — детство. А может, оно привиделось позже — в короткой яви или потом в бреду?Разбудил нас сам командир роты не громким и привычным криком «Тревога!», а тихим голосом, чуть ли не отцовским, ласковым:— Подъем, девчата, подъем. По местам! Сейчас светить будем. Но до того — никакого света.Глубокая ночь. И удивительная тишина. Мы привыкли к тишине — в Петрозаводске. Но после дневной артиллерийской канонады и веселой вечерней переклички пулеметов тишина эта в полной темноте показалась зловеще-страшной. Единственное живое просветление: порвало тучи и кое-где из космических глубин смотрели на оглушенную и истерзанную землю одинокие звезды. Я нашел Большую Медведицу, от нее — Полярную звезду. Низковато она здесь; в Мурманске — чуть ли не в зените.Безветренно, но все равно холодно. Или это нервное? Лихорадило. Не одного меня. Под наводчицей по азимуту бренчало сиденье. Знакомый звук — почти тот же, что и на орудии.В системе звукоуловитель-прожектор Надя высчитывала координаты шума моторов. Здесь же звуковых установок не было. И ее сделали связисткой. Но она не сидела при аппарате, она носила его на плече, время от времени слушая шумы на линии — нет ли разрыва. Стоял рядом с ней и чувствовал, что ее тоже лихорадит.Командир предупредил: приказ о пуске динамо-машины будет дан по телефону. Поэтому боялись слово сказать, чтобы не пропустить важного сигнала. Командир прожектора отдавал приказы шепотом. Но казалось, и шепот его гремит на весь мир.Нет, лихорадило не от холода — от нетерпения: когда же поступит команда?Вдруг... в черное небо взлетела тысяча разноцветных ракет.И тут же оно раскололось — небо. Или земля? И небо. И земля. Словно бы взорвался гигантский — на всю Германию — склад снарядов.Горячая волна сорвала с меня фуражку. Сержанта сбросило с площадки прожектора. Ударила батарея, стоявшая за нами, чуть ниже на пригорке. Били четыреста стволов на ширине позиции, занимаемой прожекторной ротой. Извергали смертельный огонь двадцать две тысячи орудий и минометов — знаем мы теперь из истории, из мемуаров военачальников.На том берегу забушевало далеко вглубь сплошное пламя разрывов.К грому орудий, минометов присоединился знакомый гул сотен моторов. Шли бомбардировщики, штурмовики. Там, за рекой, над огромными пожарами, бросавшими пламя в небо, высвечивались на разворотах серебряные силуэты самолетов и черные бомбы, что сыпались из них.