Может, потому мне так приятна была Савченкова доброта — принимал меня действительно как дорогого гостя. Хотелось сказать ему про Ванду — его же подчиненная, но боялся, что он со своим настроением успеет пошутить так, что после моего сообщения о ее руке ему станет неудобно.Девчата принесли полотнища белой ткани — застелить столы.Савченко отрезал от каждой скатерти по лоскутку и каждый отдельно, щелкая зажигалкой, поджег.Удивил меня.— Зачем?— Тут, брат, три дня назад была история. Не у нас. Вон на том химическом заводе. Там девчата наши, вывезенные сюда, ждут отсылки домой... приводят в порядок трофеи... Завод же военный. Так набрали они на складах этой белизны, нашили платьев. Невесты! А пришли к ним на танцы курцы наши... Чиркнули спичкой, и платья — как порох. Две девушки обгорели. Хорошо, ребята не растерялись, сорвали с них одежду. Шелк для снарядных пороховых мешков. От искры вспыхивает. Так я теперь проверяю все трофеи... любую одежду, даже шитую. Вася мой мог притянуть что хочешь.Я слушал комбата, смотрел, как девчата несут из кухни вкусные кушанья на красивых фарфоровых блюдах, а сам искал глазами Лику. Нигде ее не было видно. Встревожился. Выбрав минутку, когда хозяин отвернулся, пошел по позиции, до дальномерного окопа. Меня перехватила связистка Поля Копыток — девчата догадливые:— Вы ищите Иванистову? Она там, в огородике.Странно, все готовят стол, а она одна в огороде. Почему? Постарался незаметно от Савченко, от девчат прошмыгнуть через продранную сетку в огородик. И там, за кустами смородины, нашел Лику. Она сидела на низенькой лавочке и... плакала.Ее слезы больно ударили в сердце; подумал про ее отца: неужели погиб? Перед самой Победой...Лика почувствовала взгляд, подхватилась. Увидела меня — удивилась и, кажется, обрадовалась.— Вы? Павел! Ой, простите, товарищ лейтенант! Как ваша нога?— Вы плачете? В такой день! Что случилось? Кто вас обидел?По-детски, кулачком, вытерла глаза, испуганно ответила:— Нет, нет, никто.— От радости плачут на людях. А вы спрятались за кусты. У вас — беда? Какая? Скажите.Лика на мгновение задумалась. Ступила ко мне, пристально вглядываясь вспухшими от слез глазами.— Скажите, Павел, как вы думаете... Теперь, когда войны нет, можно будет поехать... в Финляндию? Позволят?Как обухом ударила. Оскорбила. Любых слов ожидал, любого признания, обиды, но только не этого. И в такой день она думает, как бы поехать в Финляндию! Разозлился я, грубо спросил:— Что вам далась та Финляндия?! Сколько они убили наших!Лицо ее скривилось, как от боли.— Боже мой! Какие вы недогадливые. Сынок у меня там. Сынок! Два годика ему.— И муж? — все еще сурово спросил я.— И муж.— Офицер?— Солдат. Был солдатом... Как я испугалась, когда вы убили того.... Подумала: мой мог искать меня...Отхлынула моя злость. Передо мной стояла мать. Почти год она жила среди нас, а думала о своем ребенке. Вспомнил Зуброва. Все он знал. А о том, что женщина имеет ребенка, не мог узнать. И это при том, что в пулеметной роте служила Эва Пюханен, вместе с Ликой учившаяся в Хельсинки на учительских курсах. Какая верность! И какое умение молчать. Неженское. Или, наоборот, женское?Я засмеялся почти весело. Над Зубровым. Над Даниловым. И над собой. Над своими, пусть и туманными, снами.Лику испугал мой смех. Она ожидала ответа: позволят или не позволят?Подумал про закон о запрещении браков с иностранцами, но успокоил: