В гостинице долго не мог уснуть. Не только потому, что думал про Ванду, прокручивал свою военную эпопею, но и потому, что чувствовал — Валя тоже не спит. Почему? Странно, почему мы не сдвинули свои кровати, как делали в предыдущие ночи? Валя легла раньше, пока я чистил зубы.Наконец жена отозвалась:«Павел, ты не спишь?»«Засыпаю».«Ничего ты не засыпаешь. Павел, дай слово, что ты исполнишь мою просьбу».«Странное ты условие ставишь. Я не знаю еще просьбы и вынужден давать слово. Может, на Библии поклясться? Нет их в наших гостиницах. В Финляндии...»«Ты не будешь ей звонить!»«Кому?»«Ты уже неискренний. Ты хорошо знаешь кому».«Ванде? Если ты не хочешь, не буду. Хотя не понимаю...»«Если не понимаешь, спи». — И повернулась ко мне спиной.Флюиды Валиной обиды я научился ловить, как локатор, за версту.Включил ночник. Достал из кармана пиджака, висевшего на стуле у кровати, записную книжку.«Странно, что ты не веришь мне. На, разорви телефон и адрес».«За кого ты меня принимаешь?»«Тогда я сам разорву».«Делай как знаешь. Не мешай спать».Я выдрал листок, измял, бросил в пепельницу.Но странная вещь: плохо я запоминал числа, кроме исторических дат, а телефон Ванды врезался в память, как высеченный. И я нарушил слово, данное жене. Я позвонил Ванде в один из очередных приездов в Москву, не скоро, может, через год, не раньше.Ванда обрадовалась.«А я думала, ты зазнался. И на новогоднее поздравление не ответил».Настойчиво приглашала в гости.Поехал вечером к ней в Кунцево почти совсем спокойно. Не было того волнения, которое почему-то появилось в театре и испугало Валю; так ездил к Масловским, к Савченко, где любовался Ириной: моя жена красивая, а эта татарка неописуемая была в свои тридцать пять лет.Пили маленькими стопочками дорогой коньяк, вспоминали... Все вспоминали — и веселое, и грустное. Ванда то смеялась, то печалилась до слез, раньше такой сентиментальности за ней не водилось.Не помню, в каком контексте, скорее без всякого перехода, в паузе перед новым блюдом Ванда не поднимая глаз от тарелки, кажется, с покрасневшими ушами, вдруг сказала:«Павлик, не удивляйся тому, что я попрошу. И пойми. Я хочу иметь от тебя ребенка. От человека, которого я... Никого другого не могу попросить. Пойми!..»И я, сорокалетний мужчина, испугался. Нет, испугался, пожалуй, не то слово. Ударил страх за возможную измену. К измене, как ко всему остальному, нужно приучить себя. Я никому не изменял... Потом сразу стала передо мной, заслонив Ванду, Валя, не одна — с детьми, с Маринкой, с пятилетним Андреем. Она и дети смотрели на меня с укором и... надеждой, что я не предам их.Мы долго молчали. Ванда поняла мое молчание. Спросила тихо, испуганно:«Ты не можешь из-за моей руки?»«Нет, Ванда! Нет! Валя! Валя! И дети. Вот они стоят. Они смотрят на меня... на тебя...»Невольно, чуть ли не со страхом, она оглянулась. Потом нервно засмеялась. Поднялась, отошла к окну. Оттуда сказала с иронической похвалой:«Какое счастье досталось твоей Вале. С тебя иконы писать надо».Больше я не звонил ей.Она слала изредка новогодние открытки, но о дочери ни разу не писала. И Масловский... дипломатические секреты доверял, а о дочери — ни слова. Глаша знала, нередко язвила: «Ты, Витя, кот». Или: «Я про вашу Ванду скажу, что расплавится провод от Москвы до Минска». А до меня, наивного, не доходило....Я любовался Виленой, пышущей здоровьем, силой, счастьем. Среди ветеранов с палочками она символизировала Весну. Прости меня, Валя: я пожалел, что Вилена не моя дочь. Жадный. Имею же троих детей и троих внуков. Восхищался Масловским. Ай да Витька! На все у тебя хватает решимости. И за все твои поступки стоило бы вешать тебе звезды, как за тот бой, где ты, зенитчик, принял командование танковым батальоном.