В какой-то момент в праздничной толпе мы остались с Вандой наедине. Она сказала:— Ты знаешь, как я боюсь, что она оставит меня. У нее есть жених.— Не бойся, она подарит тебе внуков, и они еще больше наполнят твою жизнь.— Дай бог.Кажется, Ирина спросила громко, обращаясь ко всем:— Мальчики! А про Лику Иванистову никто ничего не слышал?Данилов сразу навострил уши, как тот скакун, которого он продал в заморскую страну.— Искал я в Петрозаводске — никаких известий, — сказал я.— Видимо, выехала в Финляндию. К мужу.— Плохо вы читаете газеты, профессоры! — с юмором упрекнула нас Глаша.Зенитчики обступили ее.— Ты читала? Что?— Месяц назад в «Учительской газете» была длиннющая публикация, на целый подвал, про народную учительницу Карельской АССР Миэлику Клавдиевну... фамилия у нее другая: Окса, или Вокса, или Орса... На фотография помещена... сморщенная бабуська. Кажется, лет под сто. — Глаша некрасиво сморщилась. Меня неприятно поразило, что и здесь она мстит Лике. — Словно из «Калевалы» вылезла. Но я сразу узнала ее. Да и написано... Героическая зенитчица! Что она такое героическое совершила у вас? От Петрозаводска до Одера проехалась? Что в Хельсинки училась, не написали... что замуж вышла за солдата, который, может...— Глаша! — остановил ее Виктор.— Что — Глаша? Что — Глаша?— Лика — добрейшая душа, я дружила с ней, — сказала Ванда.— Знаю я вас, добреньких.Ванда закраснелась и отступила: боялась Глашиного языка.— Глаша, ты же добрая, будь милостива в такой день.Нас слушали танкисты, усмехались, зная жену своего друга.— А ты — старый либерал. Ты и тогда каждой зачуханной девке сопли вытирал. Да ладно, я добрая. Героиня ваша Лика. Героиня. Нет, серьезно. Сорок лет учит детей в глухом лесном поселке. Вот за что готова ей поклониться. И за то, что в Хельсинки не уехала. В буржуйки не полезла. А могла бы со своей мордой в пани выйти... Я с какой физиономией вылезла в жены дипломата...— Черт знает что! — то ли возмутился, то ли восхитился Виктор.А Вира Данилова засмеялась.— Позвольте, Глафира Николаевна, я вас поцелую.— Поцелуй, дитя мое, поцелуй. От этих старых моллюсков не дождешься.Тужников сморщился, но смолчал — знал: Глашу лучше не трогать.Подошла наша очередь возложить венок на могилу Неизвестного солдата.Танкисты поручили Виктору и бывшему начальнику штаба бригады, отставному генералу. От нас почетная миссия выпала Тужникову и мне.Но я предложил:— Пусть Ирина и Ванда.— Я заплачу, — смутилась Ирина.— Ну и поплачь, поплачь, — сказала Глаша. — Где же еще плакать, как не здесь... по Грицку твоему, по Кате...Я стоял и смотрел в огонь.И в какой-то момент вдруг затих шум машин. Смолкла Москва. Смолк мир. Почернела поднятая в зенит Кремлевская стена. Только огонь разгорался все ярче и ярче. И из того огня... из тумана моих слез выходили и становились с той стороны, лицом к нам Катя Василенкова, Лида Асташко, Любовь Пахрицина, Надя... И меня ожгло стыдом... нет, пожалуй, страхом: я не мог вспомнить Надиной фамилии. Очень же простая, русская, Алексеева, Андреева, Михайлова... Нет, нет, нет...Снова зашумела Москва. Покраснела стена. Исчезли дорогие облики. Рассеялся туман в глазах. Естественно горели цветы в венках... во множестве венков.Кто-то взял меня за руку. Вилена!— Наши пошли уже, Павел Иванович.— Да, да, пойдем и мы.— Я рада, что познакомилась с вами. Мама столько рассказывала про вас. Она любила вас? Да? А вы?