— Завтра будем штурмовать Берлин.— Значит, по-вашему, можно сняться всему дивизиону и броситься к Берлину?— Не утрируйте, товарищ майор. Мы с вами серьезные люди.— А рассуждаем, как дети.— Можете называть это как хотите. Но я вам скажу... Пока определенные органы не задержат их где-нибудь в Белоруссии или в Архангельске, я не могу называть их дезертирами и у меня не поднимется рука... Давайте поищем иное определение. Но тогда наверняка найдется и иная мера наказания. За что мы хотим политически расстрелять таких людей? Лучших коммунистов! В конце войны!— Ой, правда! — совсем не по-военному выкрикнула старший сержант Аня Габова. — А может, они героями станут на Одере или в Берлине! Или... или погибнут. — Девушка всхлипнула.И слова ее, по-женски, по-матерински трогательные, поразили членов бюро. Замполит не опроверг их, на его лице я заметил печальную тень — вспомнил, конечно, братьев. Минуту все молчали, точно товарищи наши погибли. Наверное, думали, как и я: что мы будем чувствовать, исключив из партии тех, кто отдал жизнь свою за Родину?Последнюю точку поставил рассудительный Кузаев:— А может, правда, не будем спешить с решением? Геннадий Свиридович! Я доложил начальнику штаба корпуса и попросил найти бригаду... признаюсь, сгорал от стыда, что даже номера ее не знаю... и предложить этому чертову атаману — ох, разбойник! — вернуть наших людей. — И пообещал с юмором: — Вот тогда мы с них штаны снимем. Сам буду хлестать розгой.Тужников сдался, но после заседания сказал Колбенко и мне с обидой и чуть ли не с угрозой:— Ну, дорогие мои товарищи, работать с вами невозможно.— Не горюй, Геннадий Свиридович, уже недолго.— Что ты имеешь в виду?— Окончится война — и мы скоро разъедемся. Я хлеб выращивать. Павел детей учить. А тебе желаю дорасти до генерала.И произошло удивительное: человек, только что кипевший, вмиг подобрел, доброжелательно пошутил:— Как вас называет Кузаев? «Черти вы мои полосатые».— И в крапинку, — добавил Константин Афанасьевич.Что Тужников помягчел, подобрел, это заметили еще в Познани, после артиллерийского штурма цитадели. А после заседания партбюро и короткого разговора с нами, своими помощниками, совсем стал добрым. Заглядывал к нам в комнату, чего никогда раньше не делал, советовался чуть ли не по каждому вопросу. Колбенко на сей счет высказывался обобщенно-философски:— Победа всех нас сделает добрыми. Только бы не стали добрячками.«Какой он, добрячок? — не однажды думал я. — Типичный? С общими чертами?»Долго он казался многоликим. А теперь представляю его четко. Он — Петровский, друг мой со студенческой скамьи.. Действительно, и тридцать пять лет назад, в группе, кудрявого Мишу, и теперь, на кафедре, лысого, как бубен, Михаила Михайловича считали добреньким. Никому никогда не наступил он на мозоль. Даже в той затяжной войне, которую вела против меня «тетка» и ее племянник, а потом настроенный ими мой преемник Выхода, Петровский занимал на удивление удобную позицию: никого не осуждал, но никого и не защищал, для всех оставался добрым. Нет, добреньким — сказал бы я теперь. Тогда я хвалил его, считал положительным качеством для ученого умение подняться выше мелких человеческих страстей.Софья Петровна, тоже когда-то восхищавшаяся своим научным руководителем, во время «операции «тетка» резко изменила мнение о нем. Ругала меня за либерализм, за мягкотелость.