«Побойся бога, Гриша. И у того черта жена есть. Она меня со свету сживет. И его. Матери родной не признаюсь. Одному Корнею скажу, если, даст бог, вернется, не положит головушки своей. В ноги упаду, покаюсь. Может, простит... Я уже и так караю себя за грех свой».Под тяжелыми сапогами заскрипели половицы. Шишка шел к двери. Я спрятался за бочку, что стояла в сенях, все еще с колуном в руках. Тронь полицай мать, я бы ударил его этим колуном. Я весь дрожал от напряжения, представлял, как секану по голове, как брызнет кровь... Но рассечет ли тупой колун Шишкину голову в шапке? Крови я боялся с малых лет. Охватывал двойной страх: от мысли, что я рассеку человеку голову, чуть ли не делалось дурно, но главным был иной страх — что не хватит у меня сил сделать это, и я собирал ее, свою силу, дрожа и замирая, перебирая пальцами скользкое топорище, чтобы взять его половчее, чтобы ударить с размаху.Нет, Шишка не тронул мать. Он заговорил от дверей. Голос его был угрожающим, злым:«Вот что, Алена, дурить голову ты можешь кому хочешь, только не мне. Сыну своему расскажи, что аист несет ему брата или сестричку, так и он не поверит. дРмне... мне ты скажи спасибо. Если б не я, давно б ты была в городе, в комендатуре. Там тебя заставили б сказаТЬ — и кто, и где. Но больше на меня не надейся. Надо мной начальство есть. И такие, как Лапай. Он знает все, что творится в селе. Одно тебе скажу. Передай своему Корнею... Если дорожит родными детьми, пусть бросает банду. На что они, идиоты, надеются? Немец вон где!.. Скажи ему: перейдет к нам — простят ему и партийность и партизанство. Начальник наш тоже был партийным... Тут я слово даю — не тронут его. Живите, сейте, рожайте... Так и передай ему».«Было б кому передавать. Может, его давно на свете нет», — всхлипнула мать.Шишка гыгыкнул, как лошадь, и зло сказал:«Не придуривайся, Алена. Помнишь, как раньше говорили: Москва слезам не верит? Немцы с тобой не будут говорить так, как я».Он вышел в сени, дверью не стукнул, прикрыл ее тихо и постоял немного. Мне показалось, что в полумраке сеней он ищет меня, и весь сжался в комочек. Не от страха — от бессилия, тут только сообразил, что стоит мне подняться из-за бочки, как он схватит меня и задушит, как кот мышонка. И не только меня, но может убить и мать, и Аньку. Нет, видимо, не об этом я думал в тот миг, это я понял позже, когда Шишка ушел, а я долго еще сидел за бочкой. Помню, я вдруг почувствовал, что не смог бы ударить топором. Стало страшно при мысли, что я... я могу убить человека... От страха, от бессилия, от всего сразу захотелось зареветь на весь дом. Чтобы прибежала мать, взяла на руки, как брала еще совсем недавно. Я не сопротивлялся бы, хотя уже с год стеснялся ласкаться к ней, взбираться на колени, как Анька. Как же — мужчина, хозяин! Я хотел быть мужчиной. В семь лет. Но я был ребенком. Как все дети. Ты помнишь, каким был Корней в семь лет? Как они зажгли солому под Матвеевым хлевом? Помнишь?— Да.— Почему ты такая молчаливая? Скажи что-либо.— Я слушаю тебя.— Ты никогда так не слушала.— Мне стыдно, что я слушала не так, как надо, когда ты рассказывал о трагедии своей семьи. Я была молодая, глупая. Я не знала горя. Родители мои были живы. Я наслаждалась своим счастьем. А потом... когда я поумнела, ты мало рассказывал про мать. Больше про отца, про партизан. Про отряд, в котором ты был...— Это я для Корнея. Он гордится, что его дед и отец были партизанами. Я могу считать себя партизаном. В отряде я неплохо научился стрелять из пулемета. Во время блокады ранило в плечо Васю Мигая, он не мог стрелять, и я вместо него все утро бил по гати в Свищах, а он, Вася, заряжал диски. Я видел, как кувыркнулись от моих выстрелов два мотоциклиста, хотевшие догнать наш обоз... Остальные залегли, не отважились ехать по гати, там не разгонишься, бревенчатый настил, старый, разбитый... А мы из-за болота били, из поместья. Да ты не была там. Я тебя свожу. Там многое изменилось, и болота того нет. Но я покажу тебе, откуда я стрелял. Ты знаешь, какой радостью для меня было, когда я увидел, что фашист кувыркнулся и мотоцикл полетел в канаву. Я мстил. Бывает радость и от того, что ты убил. Для меня радость была. Отец еще живой был. Он и забрал нас с Васей оттуда. Хватился, что меня нет в отряде, и вернулся искать, человек пять партизан с ним приехали на конях. Если бы не отец, нам туго пришлось бы: немцы обошли у Горностаев и окружили нас. Мы до ночи прятались в камышах под Росляками, завязавши коням морды, чтобы не заржали. Только ночью прорвались к своим. Ты знаешь, Вася Мигай... он был как Корней сейчас, ему было семнадцать. И представляешь, он шутил, когда мы отбивались с ним, будто не воевал, а играл в войну, как сейчас дети играют. Когда отец приехал, забрал нас из поместья и мы прятались в болоте, он тоже байки рассказывал, о девчатах все, отец, помню, оборвал его, чтобы при мальчонке... при мне... не распускал язык. Считали, что рана у него пустяковая, если бы серьезная, не до девчат ему было бы... Теперь я знаю, что он все сочинял, придумывал, ничего у него не было... поцеловал ли он хоть одну девчину?.. Я же говорю, как Корней наш, еще ребенком был — если по теперешним нашим с тобой годам, просто хотелось пареньку показать себя бравым партизаном, потому и приписывал себе все, что слышал от других, что вычитал в книжках. Слушай, а может, он чувствовал смерть и ему хотелось сказать людям о своем желании полюбить? Ты знаешь, когда мне бывает тяжело, я думаю о нем, о Васе Мигае. Еще в болоте он смеялся... Меня отец вез, держа перед собой на холке коня. А Вася сел сзади, за спиной у партизана, обнял его, чтобы не свалиться. Там, на краю болота, были его последние слова: «Эх, дядька Матвей, коли б вместо тебя сидела моя Манька, разве я так обнял бы ее». Матвей его ругнул. За Росляком нас обстреляли, мы вырвались, проскакав галопом к Кореневскому лесу. А когда остановились, чтобы дать коням отдохнуть, Вася обмякший, сполз с коня уже без памяти. Так, не приходя в себя, и умер под вечер того же дня. Когда хоронили Васю, отец плакал. Прижимал меня к себе, говорил: «Вот так, сынок, а мы на него цыкали...» Но что это я перескочил, считай, на год вперед? О Васе я уже рассказывал. Помнишь, когда Валька приехала со своими друзьями? И в школе рассказывал. В День Победы. Ты мне седуксен давала, чтобы я там не волновался...