— А мне, знаешь, не смешно. Мне жаль парня.— Думаешь, мне не жаль? Но если я буду давать волю своим эмоциям — плохой из меня будет прокурор. Собственно говоря, никакого не будет. Лучше сразу менять профессию.Капитан сидел за своим измазанным чернилами столом. Старый стол, с тяжелыми тумбами, набитыми папками с делами о дорожных происшествиях. Однажды на предложение этого же стильного Михалевского заменить стол Дремако пошутил:— Современные столы не выдерживают наших дел. Из чего они, эти модные столы? Из ДСП. А мой — из натуральных досок. Лет через тридцать — сорок мы будем в музеи ходить, чтобы посмотреть на стол из натуральных досок.Михалевский оценил шутку, поддержал, но и развил.— А через сто лет и наши с тобой профессии станут музейными.Дремако тогда с этим не согласился. Они при некольких встречах спорили о будущей организации общества. Разумеется, прокурор теоретически загонял капитана в угол, а тому это нравилось, нравилось, что появился человек, с которым можно поговорить не только об узкопрактических, будничных делах, но и о таких вот высоких материях.Сегодня спорить не хотелось.Павел Павлович поймал себя на том, что прокурор раздражает его. И почти испугался этого чувства. Почему вдруг такое? Нехорошо, когда друг начинает раздражать. Опасный симптом. Подумал не потому ли, что Леонид Аркадьевич вырядился как на свадьбу и, явно боясь измять свой элегантный плащ, не садится, а ходит по комнате? И говорит — словно диктует, в такт шагам. Предложил ему раздеться, гость отказался, сказал, что на минутку. Однако не спешил прощаться.Павлу Павловичу стало совсем неловко, когда Михалевский попросил за сына какого-то врача — «давнего друга их семьи», у парня отобрали права за лихачество.Капитан не любил подобных просьб — просьб начальства, людей, с которыми ежедневно сталкиваешься на работе, и друзей, с которыми ездишь вместе на рыбалку, ходишь на футбол. Человек мягкий и добрый, он не умел отказать, а потом мучился от своей слабости, оттого, что приходится, по существу, вступать в тайный сговор с собственной совестью. Со злостью подумал, что Михалевский выдает себя за великого законника, а его толкает на нарушение закона, на зигзаг, выписанный пальцем в воздухе. И неожиданно для самого себя отказал, хотя нарушение и небольшое — парень был не пьяный и обошлось без аварии.— Ты прости. Но пусть твой протеже полгодика походит пешочком. Ему полезно. Будет время подумать.Михалевский весело свистнул. Павел Павлович уже знал этот свист - прокурор делается веселым, когда очень Удивлен или злится. Артист! Перепутали они с братом свои профессии.Но Дремако не хотелось, чтобы Михалевский обиделся, - из-за ерунды потерять друга! — и начал оправдывать свое решение странным для Леонида Аркадьевича Разъяснением ;— У Батрака — это профессия. Семью человек кормит Однако не побоялся вину взять на себя. Хотя виноват не он. Отставник, у которого не хватило совести... Понимаешь?Понять логику начальника ГАИ было трудновато да„ же прокурору.В конце сентября день переходит в вечер, в ночь сразу, неожиданно. Нет деревенских сумерек, волшебных летом — с мягкостью оттенков безоблачного неба, неповторимостью его красок в минуты солнечного заката, необычной тишиной в воздухе, когда даже пыль, поднятая стадом, долго не оседает, неугомонностью людей, село полнится звуками — мычаньем коров, голосами детей, музыкой, летящей из открытых окон, треском мотоциклов, сразу многих, с разных сторон... В летние сумерки ясней чувствуются коллективизм и доброта людей, их покой, умиротворение, приятная усталость, которая не загоняет в дом, в постель, а, наоборот, держит всех на улице — мужчин, женщин, детей, стариков. Летом село затихает постепенно. Слабеют всплески мужского хохота, взлетает в звездное небо девичья частушка, то задумчиво, то неистово звучат гитары.