Корней, перед этим сосредоточенно сидевший над задачкой, выглянул из зала:— С кем ты тут?— С кошкой.— Мне показалось — ты смеялась.— Старею, сын. А старики разговаривают сами с собой. И смеются в одиночестве. И плачут. Что-то отца долго нет.— Зализывает, видимо, раны.— Какие раны?— На машине. Он же в аварию попал.У Таисии Михайловны подкосились ноги и, кажется, на минуту остановилось сердце, будто тисками сжало горло.— В какую аварию?— Думаешь, я знаю? Приехал, говорят, с погнутым крылом, без фары.Таисия Михайловна засуетилась, начала торопливо одеваться, завязывать платок, укоряла сына:— О боже! "Что ты за человек! Что ты за человек! Проклятая порода. Отец был в аварии, он сидит — задачки решает. И хоть бы слово.Корней смутился, не понимая своей вины, причины, почему мать встревожилась.— Его же не привезли. Сам приехал. Подумаешь, авария! Фару разбил. Новую поставит...Но Таисия Михайловна уже не слышала слов сына, выскочила на улицу.Осенние вечера темные, да еще было и облачно, сеялся дождь. На улице горели фонари. Было безветренно, а фонари, казалось, качались — пучки мглистых желтоватых лучей словно пульсировали, то укорачивались, то вытягивались, как бы стремясь дотянуться до соседних фонарей.По улице освещение было до самого машинного двора. Но по улице далеко. Таисия Михайловна побежала напрямую, через огород, хотя тропинка там была грязная, а по скользкой кладке на ручье и днем нелегко переходить. Но это была его, Иванова, тропинка, он каждое утро шел по ней на работу, каждый вечер возвращался. Если ей никто ничего не сказал, даже Корней, думала она, значит, действительно ничего не случилось, иначе люди загудели бы. Но ее испугало слово «авария». Никогда Иван не был в аварии. Знала, что он жив, здоров, но все равно ее охватил страх. Не потому ли, что по непонятной логике она почему-то сразу подумала про Шишку. Потому и бежала так, запыхавшись, сначала по огороду,- где на мокрой тропинке ноги в резиновых сапогах скользили; появился страх, как во сне, когда снится, что бежишь до бешеного сердцебиения, до изнеможения, а ноги скользят на одном месте. Так и ей показалось — что по этой тропке она никогда не добежит и... не поможет Ивану. Хотя в чем ему нужно помогать — не знала.Немного успокоил ровный свет на машинном дворе, особенно яркий свет в мастерской. Значит, там работают.Калитка в больших воротах была открыта, и Тася Увидела на яме «ЗИЛ» Ивана. И ноги мужа. В стоптанных туфлях, в старых потрепанных рабочих брюках ноги торчали из кабины. Хотя для шофера это вполне естественная поза, Тасю она испугала: ноги торчат, как неживые. Но успокоила поза сторожа — Матвея Репяха. Тот сидел, опершись на двустволку, на большой, из-под «БелАЗа», шине и сосал люльку. А еще успокоил голос Федьки Щербы, как всегда веселый, игриво-задорный, он доносился из-под машины, из ямы, как с того света.— Большой ты брехун, Матвей.Матвей лет на двадцать пять старше Щербы, но Федька ни с кем не церемонится, и на него мало кто обижается.— Спроси народ, кто в Добранке самый большой брехун, на кого покажут пальцем, как думаешь? — добродушно гундосил Репях, выпуская дым через нос.— На меня. Но я брехун бескорыстный. Иван, как твоя Валя меня окрестила? Фантазер! Вот! Сочинитель. Как писатель — все отдаю людям даром. А ты ж... раста-кую твою... Репях липучий!.. За каждое слово хочешь калым получить.