При всем том, что их тянуло друг к другу и они давно перешли на «ты», случалось и раньше вот такое — как бы неловкость какая-то, как бы барьерчик вырастал между ними неожиданно в самой обычной беседе, например о фильме, виденном накануне. Павел Дремако переживал такие заминки в разговоре, боялся, что они — от примитивности его суждений: имеешь дело не с шофером — с образованным человеком. У Михалевского такой самокритичности не было, заминки в разговоре он старался не замечать, как не замечает воспитанный человек чоха (не говорит «Будьте здоровы»), икоты или неумения соседа по столу держать вилку в левой руке.А тут капитан впервые понял, что неловко ему не за себя — за прокурора. Кому-кому, а ему ни в коем случае нельзя так смотреть на людей, как он посмотрел на Батрака. Оправдывая это молодостью, неопытностью, Дремако почувствовал себя намного старше, более опытным в отношениях с людьми и посчитал своим долгом сказать:— Самое опасное, Леонид Аркадьевич, в нашей рабо-те _ смотреть на человека как на потенциального преступника.Михалевский засмеялся:— Это же слова нашего профессора Окулича! Он любил повторять их. Ты его знаешь?— Нет. Я мог прочитать... Но думаю, что их могла сказать и моя мать со своими четырьмя классами... Это основа морали и права. Нашей морали...Михалевский насторожился:— Ты о чем? Что я сказал этому твоему шоферу про граммы? Вырвалось. В конце концов, не могу же я оставаться всегда в мундире. Как видишь, я сбросил его. А простому человеку не обязательно говорить параграфами кодексов. Я — просто человек. Позволь мне говорить все, даже глупости.— Но Батрак ведь знает, что ты прокурор.— Тяжкая должность. Выходит, бойся сказать, бойся ляпнуть невпопад. Наконец, как у каждого, у меня есть определенные эмоции, и я не могу их преодолеть. Когда-то такой вот... лучший водитель автобуса... подбил мою мать... Человек, по существу, остался инвалидом... И теперь с палочкой ходит. Следствие установило, что накануне шофер гулял на свадьбе... Вот откуда у меня недоверие к таким вот ангелам. Вообще ты меня удивляешь. Они тебе ежедневно подбрасывают аварии, а ты каждого из них нянчить готов.— Зачем нянчить? Просто уважать. Взаимно. Я — их. Они — меня. А если я буду в каждом из них видеть врага порядка, а все они во мне — своего врага... что же тогда будет? Я — организатор движения на дорогах, а они — мои помощники. Только так. Нельзя думать, что есть хотя бы один водитель, который против правил движения, как нельзя думать, что люди всю свою энергию направляют на нарушение законов.— Но нельзя и забывать, что немало таких, которые хотят, — Михалевский написал в воздухе пальцем зиг-заг обойти закон. А наша обязанность — охранять их законы. Доверяй, но проверяй — вот общее правило. Что мы с тобой и делаем — проверяем. Проверяем, как выполняются правила движения, как выполняются законы. Повсюду. Всеми. Согласен?— С тобой нельзя не согласиться. Но знаешь, я иногда начинаю бояться, как бы правила не заслонили от меня человека. Правила, как информация, нарастают лавиной. А человек все тот же. Я все еще думаю, что не мог такой человек, как Батрак, совершить подобную аварию. У него была какая-то особая причина. Какая? Хорошо, что обошлось. А если б жертва?— Тебе нужно быть писателем, а не начальником ГАИ. Допустим, он поскандалил с женой или с тещей. Что же ты будешь делать, мирить их? Всех не помиришь. Между прочим, я заглянул к тебе по поводу Короткова. Твоя версия, конечно, похожа на правду. Направление в онкологию могло вызвать рассеянность, задумчивость, что и послужило причиной наезда. По-человечески я понимаю его. Но куда я догадки подошью, под какой параграф подгоню? Вообще смешно включать факт его мнительности от разговора с врачом в обвинительное заключение как смягчающее вину обстоятельство. Над такой лирикой посмеется любой грамотный юрист.