В горевшем амбаре лежало зерно, собранное на подать с разделенной между сельчанами земли. Не все зерно, большую часть немцы вывезли еще в начале осени, но говорили, что оставалось еще немало гречки, ячменя, проса, там же была овечья шерсть, перо, шкуры, — подать была на все, что росло в поле, на огородах и имелось в хлевах. Я сразу подумал, что амбар подожгли партизаны, может отец, — и радовался. А мать прижала меня к себе, словно боялась, что я сорвусь с места и побегу туда, на пожар, и дрожала. От чего? От холода? От страха, конечно; помню, шептала: «Ой, не надо было им ето делать! Ой, не надо!» Не понимал я ее шепота. Кому делать? Что делать? Не догадывался, почему она дрожит вся. Меня тоже трясло, но меня — от возбуждения. Любой пожар волнует, я потом видел, как колотит людей на пожарах, а тот особенно меня взволновал, будто это я поджег амбар с немецким добром.Утром приехали немцы, целая машина, таких еще У нас не видели — с черепами на фуражках. Один вид их напугал людей. Село притихло. Старались не выходить из домов. Только наша мать повела нас с Анькой... К кому, ты думаешь? Не к бабушке, не к тетке Авдотье. Не к соседям. Через огороды, крадучись, завела нас на Другой конец села к Поливоде. К учителю. Я тебе рассказывал... Евлампий Никанорович еще до революции Учительствовал у нас, при советской власти все село научил читать, писать, ликбез вел. Когда открыли семилетКУ — он остался в младших классах. Его любили больше чем, что приезжали из институтов, верили, что Евлампий иканорович самый ученый. Говорили: один Поливода знает все предметы, только не хочет браться за все. Он не только учил, но и лечил. За это его не любили некоторые довоенные руководители. И за то, что правду всегда отстаивал. Его даже арестовывали в тридцать седьмом... Но старый он уже был, лет семидесяти, а может, сын помог — к тому времени ученым стал, в московском институте преподавал. Помнишь, лет десять назад приезжал академик Петр Евлампиевич Поливода? Мне так хотелось пригласить его в гости к нам, но я не осмелился. Астапович повел его к себе. А что ему мог рассказать Астапович? Я бы рассказал про его отца...Последние годы перед войной старик уже не работал в школе, отправили на пенсию. Жена его умерла, и он жил один, бобылем. Бабы наши помогали ему, приходили постирать, убрать, за огородом посмотреть. За это он лечил их и детей. Он и сам все умел, только силы не хватало. Многому научил женщин в ведении домашнего хозяйства, например готовить такие кушанья, о которых в Добранке не знали. Или там как кабана разделать, особенные колбасы начинить, копчености сделать, пирог испечь такой, что и магазинным тортам с ним не сравниться...Я удивился, что мать повела нас к этому человеку. Никогда мы в его доме не были, и мать туда, по-моему, не ходила. Дом его по тому времени был, пожалуй, лучшим в селе, с четырьмя окнами на улицу, как у нас сейчас. Железом крыт. В доме много книг, фигурок фарфоровых, картин на стенах в красивых рамках, тарелок разных, чашечек, рюмок. Меня, конечно, все это мало интересовало. Разве только книжки. Я не понимал, почему у Поливоды на виду столько книг. Думалось, что все книги советские, потому некоторые сельчане, боясь немцев, их сожгли, а наша мать прятала книгу, по которой учила меня читать. А тут вдруг — целый шкаф книг. Что же это за книги такие, которых не трогают ни немцы, ни полицаи? Или, может, они боятся приходить к старику?