Что это — ненависть? боль? жажда мести? страх за себя, за семью? Только одно чувствовал: это — страшное, оно отводило его целый месяц от встречи с Шишкой с глазу на глаз. Но от такой неопределенности он мучился еще больше. Нельзя, чтобы страх — перед кем! — перед теперешним Шишкой? — овладел им, лишил воли, решительности и гордости — партизанской гордости. Он же — партизан!Иван вылез из кабины, вернулся в контору, в диспетчерскую, она помещалась на первом этаже в маленькой комнатке, половину которой занимал стол, на нем был смонтирован пульт — самодельная система связи со всеми службами большого хозяйства.Лиана встретила его радостной улыбкой — у нее, интеллигентки, было особенное уважение к таким, как Иван, простым, но сильным, умелым людям, она боялась только грубых, вроде Щербы.— А мне показалось, что вам не хочется ехать. Медленнее, чем обычно, записывая рейс в путевой лист, женщина несмело спросила:— Правда, что он... этот... убил вашу мать?— Правда, — ответил Иван сурово. Лиана посмотрела на него испуганно:— Может, не нужно, Иван Корнеевич?— Что?— Ехать вам.— Поеду. У меня нервы крепкие. Если Качанок не может обойтись без Шишки...Вместе с путевкой Лиана передала ему документы на получение реле. Иван заглянул в них и немного разочаровался: оплата оформлена через банк по счету управления связи. На черта ж в таком случае полицай? Но то, Что темной сделки нет, — это, как ни странно, успокоило и придало еще больше решимости ехать.Мать Шишки — Просю добранцы не любили, осуждали, считали, что из-за ее нечеловеческой алчности, спеси, всегдашнего желания показать себя, подняться над другими, одеться получше, съесть повкуснее — Григорий пошел в полицаи. До войны он прославился разве только тем, что за неуспеваемость его отчислили со второго курса автодорожного техникума. Однако он пошел работать мастером на шоссе. Работал незаметно, ничем особенно не отличался. Только в начале войны люди удивились: почему Шишку вместе с другими не призвали в армию? Неужели работа на шоссе освобождала от выполнения воинского долга?Марину, жену Григория, осуждали только тогда, когда она выходила замуж за полицая. А потом женщины сочувствовали ей: несладкая жизнь была у нее с Шишкой, напивался, негодяй, распустился, изменял ей на глазах, и она молчала, скажет слово — лез с кулаками; носила Марина обновки из немецкой лавки, но чаще носила синяки, «фонари». После суда над Шишкой ее снова пожалели: осталась с ребенком у разбитого корыта, ведб| все конфисковали — большой дом, построенный полицаем, добро,^ награбленное у людей. Марина оставила дочь у старой матери, а сама уехала неизвестно куда, лет шесть работала где-то на стройке, потом вернулась, попросилась в колхоз, купила себе домишко и честно трудилась в колхозе, потом в совхозе. Вместе с дочкой, работавшей в лесничестве, неплохо зарабатывали, но избушка у них была самая убогая, одна такая на все село — будто из прошлого столетия, хотя ставилась после войны. Большая часть Добранки сгорела; отступая, немцы два часа били по Добранке из пушек, хотя нР одного советского солдата еще не было. Погорельцы,-как они строились в те годы, когда не было ни коней, н^ волов, ни машин! — на санках-самотяжках таскали из лесу бревна. Наверное, чтобы легче пилить, рубить, трелевать, первый хозяин хаты старый Даниленко срубил ее не из сосны, а из осины. «На мой век хватит», — говорил он. На его век хватило.