И больше ничего не помню. До первого просветления, когда лесник поил меня молоком. Так и до сих пор не знаю, сколько пролежал у него на печи. День? Два? Неделю? Об этом как-то никто мне тогда не сказал, ведь я долго еще болел в отряде.В ту ночь я просыпался несколько раз, может, от шума деревьев или лая собаки, от храпа Шмыги. Я лежал и старался вспомнить, как попал сюда, и, кажется, думал, как убежать, потому и прислушивался к храпу усатого. Наверное, даже пробовал подняться, но снова проваливался в черную пропасть, где выли волки, шипели змеи и скалили зубы страшные усатые морды не то людей, не то зверей.Проснулся я снова оттого, что зажегся свет. Сколько того света от каганца, а разбудил, ударил по глазам, даже больно стало смотреть. Но не только свет привлек внимание — голоса людей. Я затаился, как зверек, подумалось вдруг, что это пришли за мной. Немцы. Полицаи. Но что это? Чей это голос? Хриплый, словно и чужой, но знакомый, нет, не знакомый,—родной, единственный на свете. Голос отца! И я крикнул, сколько хватило сил: «Тата!» Голоса стихли. Потом отец сказал, это я услышал и запомнил на всю жизнь: «Ребята, мне нехорошо, я слышу Иванкин голос. Он зовет меня. Все эти дни зовет».Тогда я снова крикнул: «Тата!»А лесник сказал:«Тут твой сын, Корней Иванович. У меня. Под стогом нашел».Отец бросился на печь, схватил меня, горячего, на руки, начал целовать.«Сыночек! Сыночек мой! Живой! Живой! А я же тебя похоронил, родненький ты мой, кровиночка моя».Я хотел рассказать:«Таточка, они маму...»«Не надо, сынок, не надо. Не вспоминай. Я все знаю».«Услышал я, что ищут, душегубы, парня. Лапай с Шишкой ищут. По селам шныряют, родных ваших трясут. Подумал: заглянут ко мне — беда будет. Куда больного мальчонку денешь? Потому и передал вам, чтобы пришли. Нужно забрать парня, Корней Иванович. Очень болен ребенок, но оставлять тут нельзя», — бубнил рядом Шмыга.«Спасибо тебе, Прокоп Селиванович. В ноги кланяюсь. Вернул ты мне жизнь. Сыночек мой! Дорого они заплатят за наше горе, за кровь...»Завернутого в одеяло, отец нес меня по лесу. Было очень темно и ветрено. Лес шумел, даже сучья трещали. Но на отцовских руках я ничего не боялся. И больше не впадал в беспамятство. Все слышал. Все понимал. С отцом было еще двое партизан. Они шли впереди, отец за ними, чтобы не споткнуться со мной на руках о какой-нибудь пень, — ничего же не было видно. Шли долго. Но не засыпал. Только нос у меня замерз. Один нос. В ту ночь крепко уже подморозило, сапоги громко стучали по земле.Партизан сказал отцу:«Тяжело, Корней Иванович? Давай я понесу!» Но отец не отдал.«Нет, не тяжело, Петя, не тяжело. Ты молодой, ты не знаешь, что значит нести сына. Своего сына. Единственного... после того, как считал, что потерял всех...»В селе я застеснялся бы, возьми отец меня, такого большого, на руки. Но там, в лесу, ночью, мне было радостно, что он никому не отдает меня, мне было хорошо на его сильных руках, страх отступил, отступала, кажется, и болезнь, возвращалась жизнь...Иван не услышал, как подошла жена, положила горячую ладонь на его голову.— Ты что — уснул? Ваня! Ты дрожишь. Боже! И глаза мокрые. Что тебе снилось?— Отец.— Твой? — почему-то встревожилась Тася и по-своему, по-женски, успокоила: - Это - к дождю, когда покойники снятся.Корней повернулся к ним, серьезно пожурил:— Ну и даешь ты, батько! На таком фильме — уснуть! Это надо уметь. Скажи спасибо, что Валька не видела, а то прочитала б тебе такую мораль! Как должен вести себя культурный человек... — передразнил он сестру. Мать это рассмешило.