Нет, он все же нередко имел такую радость — обнять сына. Почему бы не обнять и сегодня?Поднялся, подошел к Корнею, положил руку на плечо. Сын глянул на него, сказал:— Батько, никаких боевых заданий, пока не досмотрю фильм. Разве тебе не интересно?«Интересно, сын, интересно. Но не боевое задание я хочу тебе дать. Не надо боевых заданий! Я просто хочу ощутить твою близость, как хотел мой отец, когда нес меня... когда нес...»Палил жар, но были уже минуты просветленья. В какой-то момент я узнал человека, поившего меня теплым молоком. Усы его узнал, большие, пышные, как у Буденного. До войны лесника Шмыгу так и называли шутливо — Буденный. А началась война — перестали называть, потому что теперь он служил немцам, так же зорко сторожил лес, так же строго наказывал порубщиков. Штрафовал своих людей, чтобы угодить немцам, полицаям. За это его возненавидели. Рассказывали, что сын его младший, хромой Тимох, работавший в лесничестве делопроизводителем, из-за этого бросил отца и сгинул неизвестно где. А следом и жена отправилась — искать сына. Мол, поэтому усатый Шмыга стал особенно лютым. Бил порубщиков палкой. Узнав лесника, я испугался и потом в бреду среди тех, кто гнался за мной, воя по-волчьи, с волчьим оскалом, видел и Шмыгу. В минуты просветления я старался вспомнить, как попал на теплую печь. Где она, эта печь? В школе, где полицаи, печи нет. Нет, печь есть и там — в директорской квартире. Но там не такая. Сообразил наконец, что я в лесной сторожке. Сколько времени я тут? Почему этот усатый, немецкий прислужник, поит меня молоком? Как я попал к нему? Вспомнил, как мне хотелось найти на перепаханном пустом огороде картофелину, свеклу или турнепс, на огороде всегда что-нибудь остается. Нет, видимо, не только голод привел сюда, картошку скорее можно было найти в поле, там выбирали не так чисто, как на огородах. В первую же ночь в Подкозином, там, где я встречался с отцом, выли волки, я забрался на дуб и дрожал от холода. Начались морозы, а я был босой, в старом истлевшем ватнике, который снял на своем огороде с забора, из него мама сделала пугало для воробьев, чтобы не выклевывали семечек из подсолнухов, там он и висел до осени. Странно, что в то время, когда горел дом. я додумался, убегая, захватить эту одежку. Возможно, ватник меня и спас, без него я закоченел бы в первую же ночь.Теперь невозможно вспомнить, объяснить, что меня привело к дому лесника. Видимо, все вместе — и голод, и боязнь волков. Но больше волков я боялся немцев, полицаев. А Шмыга ведь с ними. Наверное, уже подступила болезнь, измучило нервное потрясение и простуда, и меня потянуло к ближайшему человеческому жилью. Или другие страхи отступили перед голодом? Вряд ли так уж хотелось есть, хотя хорошо помню, что я намеревался найти что-нибудь на огороде. Но огород, дом и все вокруг сторожила собака, она безостановочно лаяла. Собак я не боялся, однако высунуться из леса не отваживался — по другой причине. И отойти от дома не мог, особенно когда там затопили печь, потянуло дымком, засветилось окно.Может, тогда я почувствовал, что закоченел совсем, что все во мне застыло — ноги, руки, даже язык, да, и язык, хотел заплакать — не плакалось, хотел поманить собаку—и не мог молвить слово. Но мысль еще теплилась и вдруг повернула на другое, не на турнепс — уже темнело, в темноте ничего не найдешь, — на стог сена, что стоял возле хлева. Вот где мое спасенье! Надергать сена. Накрыться сеном. Как мне хотелось забраться в это сено! Да собака бегала вокруг двора, обнесенного деревянной изгородью, подбегала к самому стогу и прямо заходилась от злости. Чуяла меня, затаившегося в кустах за огородом. Я дождался, когда лесник вышел на крыльцо и позвал собаку, впустил в дом. Тогда я кинулся к стогу и начал дергать сено. Но стог был нетронутый, слежавшийся, дергать сено было тяжело, оно резало руки. Я задыхался, мне казалось — от сенной пыли; когда весной на чердаке поворошишь сено, тоже начинаешь кашлять и задыхаться. Грудь разрывал кашель, но я знал, что кашлять нельзя, кашель может услышать усатый Шмыга, потому сунул в рот клок сена...