Нелегко было начать разговор. Будучи человеком д ликатным, Иван даже на минуту задумался, как обра титься к Шишке — на «вы» или на «ты». По возрасту надо на «вы», но много чести...— Кто это у тебя друг, что может дать дефицит?Шишка явно обрадовался, что Иван заговорил, даж тайком с облегчением вздохнул, повернулся всем корпусом к шоферу, охотно начал рассказывать:— Лагерный начальник. Инженер по связи. Теперь директор базы. Мы с ним на Магадане линию тянули. Особую. Вся в земле. Я бригадиром был. — Рисково ты ездишь, — сказал тот.— А я тебя, гада, угробить хотел. Шишка отодвинулся и отвернулся — смотрел на шоссе, где шла следующая встречная машина. Спросил не сразу, Ивану показалось, после бесконечно долгой паузы, когда он разминулся с машиной уже без всякой темноты в глазах, без опасения — обычно.— За что ж ето — угробить меня?— За что? Ты не знаешь - за что? - Иван повернул руль так, что машина выписала восьмерку. — Бога почувствовал в душе? Святым стал? Библию читаешь? А тогда у тебя, фашистской морды, бог был, когда ты в мать мою и в сестричку мою маленькую стрелял?— Не стрелял я в них!.. Не стрелял! —по-бабьи тоненько заскулил Шишка.—Не было меня там!— Не было? — Иван вдруг почувствовал свою обычную шоферскую уверенность, встречные машины больше не пугали, но почему-то затормозил так резко, что шины заскрежетали и запахло резиной, однако тут же снова прибавил резко газу.—Не было? На это ты надеялся, что нет свидетелей? Есть свидетель! Я! Я сидел под печью, куда ты стрелял из автомата, палач, чтобы убить меня... чтобы не осталось свидетеля.Шишка, наверно, не думал выскакивать, наверно, отшатнулся от страху, пойманный в капкан, но правая дверца возле него вдруг открылась.Иван давно научился ловить и узнавать каждый звук в машине, здоровый и нездоровый, работай и случайный, потому сразу услышал щелчок замка и вмиг, с размаху, схватил Шишку за грудки, смял пиджак, сорочку, рванул на себя.— Ну нет! Так ты не умрешь! В тюрьму я за тебя не пойду.Шишка тяжело навалился на Иваново плечо, мешая вести машину, тихо кавкнул по-кошачьи, будто захлебнулся своей мокротой, потом захрипел, царапая пальцами щиток. Иван затормозил, съехал на обочину, остановился. Брезгливо отпихнул от себя Шишку, тот откинул голову на сиденье, закатил глаза. Ивану было гадко смотреть на него. По рукам, по-прежнему живого цвета и — странно — холеным, как у интеллигента (давно тяжелой физической работой, каторжник, не занимался), Иван догадывался, что сердечною приступа у Шишки нет, притворяется хитро, научился в колонии. Не без того, конечно, что ударило в сердце. Еще бы не ударило — услышать такое! Видимо, возвращаясь, надеялся, что поскольку свидетелей нет, то через тридцать пять лет вряд ли кто вспомнит, какие преступления он совершил, будучи в полиции. Кому теперь дело до того, что корову у кого-то забрал, свинью или шомполом кого-то огрел? Что девчат отправлял на работу в Германию? Все они вернулись, ни одна не погибла, рассказывали, что Маня Дунайка по доброте своей на суде даже выгораживала Шишку, «свойским полицейским» называла.Шишка перестал хрипеть, открыл глаза, но дышал тяжело. Иван заметил, что и сам он дышит не легче, будто они только что долго бо]ролись, не на жизнь — на смерть. Удивился и даже разозлился на себя за такую нервную слабость. Нельзя допускать, чтобы рефрижераторы остепляли, заслоняли цебо! У тебя — дети! И Тася! Тася... Он представил ее с испуганными глазами, с упреком в них: «А о нас ты по,думал?»