— Глупая! Глупая! Глупая…И она затихла. Словно впала в беспамятство. Неподвижная, стала как будто тяжелее. Она уже не кричала, даже не просила «пусти». Ему было больно, обидно. Вспомнил, из-за чего он задержался, с какими чувствами шел домой. И вдруг такая встреча. Антон бросил жену на широкую тахту (они спали здесь же на веранде). Душил галстук. Он сорвал его и швырнул через стол в угол. Туда же последовали пиджак и шляпа. В сумраке ясной ночи Галина видела эти резкие движения и, почуяв гроозу, молчала. Она почти готова была просить прощения. Но, зная мягкость и отходчивость Антона, никогда не делала первого шага к примирению. Кроме того, еще слишком свежи были в памяти муки, которые она пережила с того момента, когда Кирилл приехал один и сказал, что Антон задерживается из-за какой-то неотложной консультации в третьей клинике. Чего это ей стоило, — ни словом, ни движением не выдать себя перед Шиковичами, Как назло, Валентина Андреевна не отходила от нее весь вечер. Мысль, что кто-то видит и догадывается, какая буря у нее в душе, была всего тяжелее. За одно это унижение она вправе не прощать Антона или, во всяком случае, не идти первой навстречу.Он почти простонал:— Боже мой!Галине стало его жалко: такой сильный, большой, мужественный… Волна нежности залила ее сердце. Он ходил по веранде, споткнулся о портфель, со злостью пнул его ногой. Под его шагами новые половицы не поскрипывали, — гудели. В рамах дрожали стекла.Ярош повторил:— Боже мой! — И, помолчав, стал швырять слова, точно камни: — Какая дикость! Представить трудно… Прожить с человеком шестнадцать лет, вырастить детей… И не верить ему ни на крупицу, ни на золотник. Всегда считать подлецом, способным на любую гадость. Всегда подозревать… Ревновать черт знает к кому… К любой бабе. В конце концов, в такой атмосфере жить нельзя. Нельзя дышать, черт побери!..Его слова обидели Галину Адамовну. Обидели, потому что были правдой. Да, так жить нельзя! Да и не живут они так, они живут хорошо и душевно. А от приступов ревности она сама страдает во сто раз сильнее. Он должен понимать это, должен жалеть ее. А он вот как считает — что она отравляет ему жизнь, что она чудовище.Галина заплакала.— Конечно, я глупая… Дикарка… Не даю тебе жить. Ты большой ученый. А я? Кухарка твоя, служанка. Нянька твоих детей. За ними, за твоей широкой спиной да за гнилыми зубами. своих пациентов я ничего не вижу. Света не вижу…Чем дольше она говорила, тем больше убеждала себя, что она несчастная жертва, и, переполненная жалостью к себе, содрогалась от рыданий.«Да неправда это! Ложь! — хотелось крикнуть Ярошу. — Разве ты живешь хуже других? Разве я не стараюсь сделать твою жизнь красивой и полной? Ты сама выдумываешь себе страдания». Но он молчал. Знал свою жену, ее болезнь, в которой, возможно, больше всего повинна та, к кому она ревнует. Плечи Галины судорожно вздрагивали. И у него дрогнуло сердце — стало жаль ее.Он присел на тахту, осторожно коснулся ее плеча, горячего и сквозь сорочку.— Галя!Она всхлипнула громче.— Ладно. Я беру свои слова назад. Прости. Но будь же и ты объективна. Нам не по двадцать лет, чтоб встречать друг друга кулаками… Да и в двадцать… Ты унижаешь прежде всего себя самое, свое человеческое достоинство. Неужто нельзя было спросить спокойно — где ты задержался? И я ответил бы тебе. Я ответил бы, — он встал и взволнованно прошелся по веранде, — что у меня необыкновенный день… Я встретил человека, который спас меня от смерти и которого я считал погибшим. Помнишь, я рассказывал тебе? Дочь доктора Савича. Ты не представляешь…