Я ответил, что знаю Степана Андреевича. Учился у него.Это ее ошеломило. Она вскочила, приблизилась и внимательно поглядела мне в лицо.«Боже мой! Теперь я, кажется, вспомнила. Вы приходили к папе сдавать экзамены, когда его оперировали по поводу тромбофлебита».И стала задумчивой серьезной. Спросила:«Скажите, вы знали, что папа работает у немцев?»«Знал».«Знали и пришли к нам в дом?»«Знал и пришел, потому что уверен, что доктор Савич меня не выдаст».Она посмотрела на меня долгим взглядом, а потом наклонилась и… поцеловала в щеку. По-взрослому серьезно, с благодарностью.Моя первая подпольная кличка была «Виктор», и я почему-то так назвался, хотя потом понял, что это ненужно и нечестно по отношению к Зосе.«Спасибо вам, Виктор, — сказала она. — Теперь вы мне брат. И я вас спрячу как брата. Так спрячу, что фрицы за сто лет не найдут. Идемте. А то через час вернется Грот. Он аккуратный».Тогда я спросил:«Думаю, в доме, где живут два врача, найдется скальпель и пинцет?»«Скальпель? Зачем вам скальпель?«В бедре у меня сидит осколок гранаты».Весьма возможно, что только в тот момент она осознала всю серьезность опасности, которая теперь угрожала ей, отцу. Кролики, формалин, болтовня с гестаповцами — все это, очевидно, делалось в порыве, в увлечении необычным, все это была почти игра в спасение молодого здорового парня. А тут она поняла. И растерялась.«Что же делать? Идемте в папин кабинет, там все есть. Нет, нет… Нельзя… Могут прийти. Давайте сюда, наверх. Автомат поставим на место… Вот так… Кровью не закапали?» — Осмотрела пол. Потом открыла незаметную дверцу в стене, и мы очутились в чулане, завешанном одеждой. Пальто, костюмы, платья. Что-то зашито в простыни, должно быть шубы. Пахло нафталином.«Богато живет доктор Савич. Жалко добра, потому и у немцев остался», — недоброжелательно подумал я.Мы пролезли под одеждой и через еще меньшую дверцу выбрались на чердак — узкий проход между стеной мансарды и крышей. Откуда-то издалека процеживался свет, и можно было разглядеть, что здесь и вправду «черт ногу сломит». Старые стулья, картины, диван, верстаки, мешки, посуда — все это было нагромождено в полном беспорядке. Мы едва протиснулись под выступом окна и перебрались на другую сторону, за глухую стену мансарды, где было просторнее и светлее.Здесь на старом матрасе Зося устроила мне пристанище. Другим ходом, через люк в потолке над кухней, она принесла простыню, подушку, одеяло, инструменты, бинты, вату, йод.И я сделал себе операцию — вынул осколок. С ее помощью. Перед этим мы поспорили. Я считал себя уже настоящим медиком. Окончил медицинский техникум. Во всяком случае, давно уже избавился от ложной стыдливости, когда дело касалось болезней. Но, понимаешь, перед этой девочкой мне почему-то стыдно было. Я попросил ее отойти. Она не согласилась.«Я никогда не хотела быть врачом. Но я дочь двух врачей», — решительно заявила она.И она таки хорошо помогла мае. Во всяком случае, крови не испугалась и перевязку сделала умело.А потом пришел Грот. Мы услышали, как хлопнула за стеной дверь. Зося нырнула в люк. Мужские шаги. Их голоса, его и ее. Слова не пробивались сквозь стены. О чем они говорили? Я ненавидел этого немца и за то, что он офицер гитлеровской армии, и за то, что оторвал от меня Зосю, не дает ей прийти сюда. Мне было тяжело оставаться одному.Вечерело. Поднялся ветер. Старая железная крыша громыхала на тысячу ладов. А мне чудилось, что в городе идет стрельба, кричат жен-щины, дети. Встали перед глазами повешенные, так явственно, как ни разу еще за этот долгий и страшный день. Ветер раскачивает их тела. Почернелые лица. Почернелое лицо Павла. Его живое, светлое лицо, на котором всегда играла улыбка, то задорная, веселая, то лукавая, то грустная. Он стоял передо мной, живой Павел, и просил: «Антон, если со мной что случится, не оставь Тарасика». Я не разыскал Тарасика. И мне хотелось кричать от обиды и боли.