Возьму твою боль, часть 1

— Ничего, вырастут ваши — станет веселее.— Когда то будет, — вздохнула Кусенкова.«Вот глупая, о чем вздыхает — о старости, радовалас бы — тридцати еще нет молодице», — подумала Таис Михайловна.Иван умолк. Может, потому, что заметил в окне ее или Кусенкову. Но тогда начала новую песню Валя, весело и задорно, — казалось, пела и пританцовывала, "она и так могла, не стесняется выкаблучивать, как говорит Корней, в любом месте.Как зажгутся звездочки, В вышине засветятся. Так мы под рябиною Под знакомой встретимсяУже в свете окна, с сияющей физиономией, задорно подмигнув матери, Валя.Знай, рябина красная. Знай, рябина спелая. Вес подружки смелые. Только я несмелая.— Ого, несмелая ты, — не выдержал, буркнул, как старик, простак Корней.— Я в любви несмелая, Корней-дуралей! — крикнула в окно Валя со смехом.Иван где-то в сенях громко запел арию из «Запорожца за Дунаем».Теперь я турок — не казак.— Турки так не пьют, им религия не позволяет, — сказал лишенный юмора догматик Корней.Таисии Михайловне сделалось так весело, смеяться, хохотать захотелось, но сдерживалась — из-за сына.В зале Иван отставил ногу, топнул о пол, оттянул полу своего замызганного рабочего пиджака, запел басомПилы горілку, пилы й наливку, Ще й мед будем питы, А хто з нас, братцы, буде смеяться. Того будем биты!— А ну, жинка! Ставь га-рыл-ку! И наливку! Валя за спиной отца, в дверях, поддержала другой песней— Хорошо и так налились, — опять без улыбки, с осуждением заметил Корней.— Сын! Отца не критиковать! - А сам всех критикуешь.— Не всех. Маму твою не критикую.— Потому что боишься.— Чудак! Не боюсь — люблю, — подошел, обнял жену, поцеловал в щеку. — Лучше нашей мамы в целом свете нет.Таисию Михайловну эта неожиданная похвала подвыпившего мужа взволновала так, как давно не волновали самые ласковые его слова, трезвого, один на один. Она обрадовалась и застеснялась детей, загорелась, как невеста.— А всех других, правильно, критикую! — заявил с пьяной удалью Иван, однако и тут остался честным перед детьми — признался: — Нет, еще одного человека не критикую. Астаповича.— Его — тоже боишься.— Не боюсь — уважаю, это мужик, я тебе скажу, что надо. Жаль, что стареет.Таисия Михайловна обрадовалась уже другому, что в разговоре ни дети, ни муж не заметили ее смущения, и наконец рассмеялась тем своим смехом, от которого, знала сама, становилась особенно симпатичной: глаза ее при этом теплели, носик смешно курносил, блестели зубы...— Так я накрою на стол, Иваночка.— А как же! Все ставь на стол. Еще деды наши на дожинках гуляли.— А какие у вас дожинки? — снова скептически хмыкнул Корней.—Что вы дожали?— Дожнем, сын! Завтра с тобой десять гектаров скосим. К обеду — и руки вымоем.— За такие «дожинки» в «Вожык» нужно, — никак не мог успокоиться парнишка, расстроенный неуместными щербовскими шуточками и особенно мошенничеством Качанка, на которое пошли комбайнеры, в том числе почему-то и его отец. Ему было непонятно и неприятно такое поведение старших, часто противоречивших в поступках самим себе, своим принципам, вот как отец сегодня. Да еще и разгулялся. С какой стати?— Ну и зануда ты, дорогой мой братец, — сказала Валя, переключая программу телевизора, искала передачу повеселее: беседа лысых дядечек о торговле овощами и фруктами — не для ее праздничного настроения. — Как тебя Нюрка будет терпеть такого? Она же веселая девчина.