Да, это было в начале осени, как раз перед этой встречей мама сказала, что если бы не война, то я пошел бы в школу. Мне очень хотелось учиться. Полицаев я не любил, как и все добранцы, но в тот день, когда можно было пойти в школу, я их возненавидел особенно, ведь они занимали нашу школу, а тетка Маланка, убиравшая там, говорила: превратили ее в свинарник.Но, встретив Шишку, я почтительно отступил с тропинки в грязь (прошел дождь, и на улице было грязно) и поздоровался с ним, сняв шапку: «День добрый, дядька Рыгор».Так учила мать — со всеми здороваться. Не хотелось мне этого делать. Я был настроен на иное своим другом Яшкой Качанком и особенно его дедом, старик ругал полицаев и немцев на чем свет стоит, а один раз подрался с итальянским солдатом, который хотел забрать поросенка. Над этим приключением смеялись, но говорили: будь там немцы или мадьяры, старому Качанку был бы капут, застрелили бы его без.суда, а итальянцы собрались на крик и, увидев, как дед катается, сцепившись с одним из них, во дворе на песке, смеялись, хлопали в ладоши и кричали: «Брависсимо!» Веселый народ итальянцы!Я сказал как-то маме, что не хочу здороваться с полицаями и немцами. Если бы она ругалась, я, наверно, упрямился б и делал бы по-своему, но она просить меня начала, как когда-то отца о чем-нибудь просила: «Иваночка, родненький, нужно здороваться со всеми. Нельзя тебе проходить мимо них волчонком. Нельзя, сыночек мой. Они бывают как звери... Как тебе, малому, объяснить ?»Разжевывать мне не нужно было, сам все знал и пообещал здороваться. Но нужно прожить сорок лет, нужно иметь своих детей, чтобы до конца понять мать и все, что она переживала тогда, как боялась за нас, детей. За меня, видимо, особенно. Анечке всего пятый годик шел, она, девочка, всегда держалась около матери, одна никуда не ходила. А Я шатался по всей округе, встречался с разными людьми, хотел показать себя взрослым, осведомленным во всем, мог, наслушавшись от деда Качанка, наговорить такого... Мать каждый день упрашивала, учила, чтобы я ничего нигде не говорил о войне, о немцах, о партизанах.Шишка на мое приветствие не ответил, прошагал мимо, задрав нос. Был он в своем черном полицейском мундире, подпоясанном широким ремнем, на котором висела желтая кобура. Раньше у него не было кобуры, он ходил с карабином, и старый Качанок, издеваясь, говорил, что даже до ветра за хлев Шишка ходит со своей ломачиной и, когда садится по нужде, не знает, куда ее Девать. Нас с Яшкой это смешило до слез. А Яшкина мать ругалась со свекром: «Пустомеля ты старый! Чему ты учишь хлопцев? Сколько у них того разума! Начнут передавать твои бредни, дойдет до тех гадов, еще, чего доброго, перестреляют детей». .Почему матери считали, что мы такие глупые?Вдруг Шишка повернулся ко мне, крикнул: «Эй! Ты Корнеев?»Я сжался, как от удара.«Да, Аленин», — нас с Анечкой редко звали по отцу, на нашей улице чаще звали по матери — Аленины. «Хочешь посмотреть пулемет?»Мне хотелось посмотреть пулемет. Какому мальчонке в семь лет не хочется полюбоваться на такую игрушку? Но еще больше хотелось зайти в школу, где я мог бы сейчас учиться, посмотреть, как это полицаи превратили ее в свинарник. Однако и боязно было. Нет, я не думал, что Шишка может заманить и не выпустить меня назад. Была середина дня. По улице ходили люди. А Шишка все же свой человек, считай, сосед, на одной улице живем. Зимой, когда он женился, мы, дети, набились в его избу, и нас там угощали пшеничными пампушками с медом. Нет, что Шишка может арестовать меня, семилетнего, этого я не боялся. Но какая-то подсознательная тревога зародилась, мамин наказ подействовал — быть от них подальше, от всех тех, кто пошел служить к немцам.