Подошел Корней.Иван увидел сына и сразу ожил, радостно заулыбался, пошел ему навстречу. Захотелось обнять сына, приласкать тут, на том месте, где когда-то отец обнял его, маленького. Но вынужден был остановиться. Не поймут его порыва, а объяснить невозможно. Было бы Корнею семь лет, как тогда ему. А так только смутишь парня с его характером. Федька, конечно, не смолчит — сморозит что-нибудь насчет интеллигентских нежностей.— Как справился с прицепом, сын?— А что там справляться.— На разгрузке?— Помогли.— На току ж девчата-одноклассницы. Знаешь, как они увиваются вокруг него. «Корнейка, Корнейка, наш соловейка». Ето когда ты приезжаешь, они разбегаются, как мыши, ни одной юбки не увидишь. Очень, думаешь, им интересно смотреть на твою постную морду? А Корней — жигун! Ето он прикидывается тише воды ниже травы. А сам — о-го-го! — Щерба запел: — «А вбачыла джыгуна — трохы я нэ вмэрла».— Астапович приезжал,—сказал Корней, чтобы остановить Щербу.— Ага, я забыл сказать. Приезжал отец наш родной. Крутил пальцами на пузе, как поп, благословлял нас...— Просил сегодня обязательно кончить уборку,— очень серьезно передал слова директора Корней, даже с оттенком укора отцу: такая задача предстоит, сам Астапович заботится, а он, бригадир, целый час по лесу гуляет, нашел время для прогулок.Щерба засмеялся:— Не был бы он мой тезка, если б не обманул кулажцев. Попусту старались их шпионы. Завтра только приедет комиссия из «Искры» на проверку соревнования по жатве. Пусть понюхают в Козином козиное...Ивану вдруг нестерпимо захотелось сесть за штурвал комбайна, он заскучал по работе так, словно приостановил ее не на час, а на много дней. Даже руки зачесались. Да, работа — лучший избавитель от любых тяжелых мыслей, волнений. Крепко, благодарно сжав руку сына, весело сказал:— Пошли! Поработаем с огоньком! Где будешь, сын,— на комбайне, на машине?— На машине.— Правильно! На току можно и кофточку помять. Ого, разгружали б меня одноклассницы! Да мои одноклассницы, заразы, могут только нагрузить. Да и щербатые стали, как я. Гадко целоваться.Иван посмеялся над Федькиной неутомимостью, неисчерпаемостью: балагурство бьет из него, как фонтан. Не заткнуть. Все может высмеять. Дай только повод. Веселый. Грустный. Но чаще главный объект для шуток — он сам.«Наверное, легко так жить», — подумал Иван.Нет. Знал он Федькину жизнь и никогда не верил, что она такая же веселая, как его шутки. Беззаботно живут только дети. Но тут же возразил сам себе:«Какие дети?»