Я снова уводил разговор в сторону. А мать выдохнула так, словно ей зажали рот и нос и она не могла дышать. Крепче прижала меня, стала целовать. Шептала горячо:«Сыночек! Не ходи к ним! Не ходи! И ничего не бери У них. Не надо нам. И ничего не говори. Никому ничего не говори. Никому ничего не говори. Ты маленький еще, ты ничего не знаешь».— Ива-а-ан! Иван! — звал голос. Иван слышал его, этот голос, узнал — Щербы. Но как-то сразу и не сообразил, что ищут, зовут его. Он был далеко — там, в детстве своем, в войне. Спохватился только тогда, когда услышал другой голос, другой зов:— Бать-ко!Корней с недавнего времени редко говорил ему папа, особенно на людях, больше по-взрослому — батько. Отозвался негромко, про себя:— Слышу, сын, слышу. Иду. Иду, сынок. Жди.Но это был еще не ответ Ивана Батрака сыну Корнею, это был ответ Корнея, отца его, маленькому Иванке.Оторвавшись от своих мыслей. Иван огляделся, соображая, где очутился, куда забрел. Вздрогнул, удивленный, пораженный. Да, это было то место. Оно хорошо запомнилось. Только тогда вот тут, где кончался молодой сосняк, начиналась дубрава. Дубы были толстые, высокие — богатыри, с них падали крупные желуди, трахнет такой по голове, так если она без шапки, шишка вскочит. Они и раньше приходили сюда с матерью. Собирали желуди. Другие собирали их на корм свиньям. У матери тоже была мечта приобрести поросеночка. Но пока желуди можно употребить и самим — смолоть на ручной мельнице и добавлять в хлеб. Мать говорила, что еще до рождения Иванки, в одну голодную весну, они так делали, и хлеб был ничего, немного, правда, горчил, да это не беда, когда человек голодный, он такой горечи и не чувствует.Да, дубы росли тут особенные. Теперь в окрестностях нет таких дубов.Ивану до боли стало жаль дубравы, вырубленной после войны. Что-что, а дубы надо было сохранить. Правда, выросли сосны. Какие высокие, гибкие, красивые стали! Как невесты. А тогда был хвойник, по которому лазили пригнувшись, собирали маслята. За дубами росли ольховые деревья на высоких красных корнях, под ними всегда стояла вода, даже в летнюю жару, когда сюда приходили за малиной. За ольшаником начинались болота — Козиное, дальше — Гнилое.— Бать-ко!— Иду-у! — отозвался наконец он во весь голос. Но не пошел навстречу искавшим его сыну и Щербе. Кружил в бору, в осиннике: на месте дубравы выгнало густой осинник, над которым возвышалось кое-где с десяток старых дубов, все они были покалеченные, опаленные молниями, обломанные ветрами. Их мало, и, возносясь над подлеском, они вынуждены, как отцы, принимать на себя все удары судьбы. Как отцы. Как матери.Да, это было тут. Но где? Где они встретились? Очень хотелось найти именно то самое место, будто там могли еще оставаться его следы.В то осеннее утро мать разбудила его задолго до рассвета. Они спали с Анькой на печи, где было тепло, уютно, потому просыпался он с трудом. «Сичас, мамочка, сичас»,— поднимался он, протирал кулачками глаза и снова валился на подушку. Мать давала ему поспать еще минутку, он в полусне чувствовал, что она стоит над ним, не отходит, опять наклонялась, целовала в темечко, шептала в ухо:«Иваночка, сыночек, проснись, мой голубок, за опенками пойдем. А то подберут люди, пока мы дойдем».Долго он просыпался, но все равно, выйдя на улицу, очень удивился, что выбрались так рано. Над селом нависал густой туман, и было еще совсем темно, лишь кое у кого светились окна — горела лучина. И никто еще за грибами не выходил. Правда, они шли не по улице — за огородами. В такую рань, да еще в густом тумане, и заблудиться можно, потерять друг друга. Почему мать спешит? Так рано они выбирались только однажды, в начале осени, когда пошли боровики, и мать перед этим, наткнувшись на делянку, набрала полную корзинку таких дивных черноголовиков, что Анечка визжала от восторга, целовала каждый грибок, а соседка Кулина Щерба даже посинела от зависти. Так вот, чтобы люди не опередили, не нашли того местечка, не проследили за ними, они и выбрались в лес еще затемно. Но за опятами никто так рано никогда не выходил. Подумаешь, опята!