яясь и так, что у него не только не появились какие-то пристойные мысли, но даже дыхание перехватило от странного, неизведанного до этого восхищения, востор га, счастья, что вот родился человек и об этом можно говорить так, как говорит она. За полчаса поездки Иван словно приобщился к великому таинству, и это наполнило его нелегкую сиротскую жизнь каким-то особенным смыслом, очистило от грязи, которая налипала на юношескую душу в его трудной жизни. Поразило и еще одно: акушерка не постыдилась проехать с ним на тракторе по Добранке до самого медпункта, чего он не ожидал, считал, что при въезде в село она обязательно сойдет. Он сказал с искренним сожалением: «Загрязнили вы свой халатик». Она ответила: «Все равно его нужно стирать». Он тогда не понимал: зачем стирать такой чистый халат? Единственную его праздничную рубашку тетка стирала, может, раз в месяц, не чаще. В тот вечер, после танцев, Тася, убежав от артиста, догнала Ивана и сама попросила: «Проводи меня, а то зазнайка этот липнет как смола». Актерик с дружками шел следом и сказал непристойность. Не о ней конкретно. Будто вообще о девчатах — «о таких вот». Иван, оставив Тасю, вернулся и взял того за грудки так, что затрещали не только швы модного костюмчика, но и плечевые суставчики.«Слушай, ты, сопляк, еще одно слово — и прилипнешь к этой вербе так, что завтра всем селом не отдерут».Приятели студента побоялись тронуть тракториста.Не верил, что Тася будет ожидать его. Нет, она стояла на том же месте и плакала. Его очень тронуло, что не убежала она, а еще больше — слезы ее. Не умел он утешать. На одно только отважился — дотронулся до ее руки, ласково пожал, пообещал: «Не бойтесь, больше вас никто не обидит».Нелегко молодоженам жилось. Нет, не сказать, что бедно: трактористы в МТС зарабатывали неплохо, получали и хлеб, и деньги, да и Тасина работа оплачивалась деньгами в сельсовете и натурой — яйцами, куском сала, комочком масла — от рожениц. Сначала она очень стеснялась этих подношений, отказывалась, но, когда через год сама родила, а своя корова еще не выросла, больше уже не отбивалась от молока и яиц: не взятка же это — за что акушерке взятка! — благодарность людская.Тяжело было с жильем. Сейчас даже трудно представить, какую хатенку могла сложить на пепелище одинокая женщина в первый послевоенный год. Немного бревен — какие там бревна — жердочки осиновые! — привезли солдаты, а остальное Федора две зимы возила из лесу сама на подсанках, и ни один лесник не осмелился остановить, оштрафовать такую порубщицу, знал: съедят его бабы, обидь он «монашку». Добрые люди помогли срубить хатку, сосед-инвалид вставил окна, двери, а все остальное Федора делала сама, даже крыла сама: попросила у председателя колхоза разрешения сжать рожь серпом и обмолотить цепом, зерно сдала в колхоз и снопиками соломы накрыла хату. Работала в колхозе, строила домишко и людям за помощь платила только одним — ничего другого не имела — своим трудом.Федора замуж никогда не выходила, поскольку с детства была хромой, детей не рожала. И не растила их. Рано осиротела, отец погиб еще в мировую войну. Осталось их двое, она, младшая, и брат Корней — Иванов отец. Брат женился, отделился. Она, калека, осталась с матерью. Бедно жили, хотя трудились, как, может, никто в деревне, но все больше на людей работали. Корней активистом был, комсомольцем, за колхозы агитировал, бригадиром в артели стал. А они с матерью долго против колхоза были, с Корнеем поссорились, самыми последними в колхоз вступили. Причиной тому была их набожность. Очень в бога верили, попам верили. В молодые годы Федора даже в Киев ходила помолиться, за что ей и дали прозвище «монашка».