Один Щерба заурчал, как кот, разжевывая немногими уцелевшими зубами мясо. Справившись наконец с мясом, сказал:— Люба моя видела. Морда, говорит, во — что решето, ряшка. Кирпича просит. Будто с курорта вернулся, а не с Магадана. Только шрам на щеке, как у разбойника.— Нельзя пускать таких назад в свои села. Закон на это надо! — сурово и убежденно сказал Коржов.Слова бывшего фронтовика как будто отвели удар, которого Иван боялся. Но вернулась прежняя усталость. Борясь с ней, Иван поднялся и под молчаливыми недоуменными взглядами всей бригады побрел по стерне к лесу.Он встретил меня на улице. Я нес козье молоко от тетки Федоры. Анечка болела, кашляла. А корову нашу немцы застрелили еще в первое военное лето. Приехали на двух грузовиках, стали в конце села, на выгоне, и, когда стадо возвращалось с пастбища, начали стрелять по выбору, высматривая коров покруглее, наша яловая, потому и была гладкая. Застрелили коров десять, взвалили туши на грузовики, старосте, хромому Прокопу, приказали разъяснить людям, что мясо необходимо немецким солдатам, и квитанции дали, сказали, что по этим квитанциям где-то в Гомеле можно будет получить за коров деньги. Мать за деньгами не пошла, да и никто не пошел, лишь молодой Шишка ... Вернулся полицейским и привел домой породистую корову, таких перед самой войной в совхоз привезли: по ведру молока давали. Люди говорили, что он получил деньги за всех и купил себе новую кормилицу. Но некоторые рассудили иначе: корову ему дали за то, что он пошел служить немцам. Сначала Шишку крепко возненавидели, а потом как-то примирились с ним. Прошел слух, что Рыгор не дает чужим полицаям обижать своих, добранских. И от немцев защищает. На соседнюю деревню Кулаги налетели однажды, так весь хлеб вымели и половину скота угнали. А Добранку нашу больше не трогали. Зерно и мясо сдавали по разверстке старосте, а Прокоп был человеком справедливым, старостой его выбрали свои, потому что он еще в ту войну, на которой погиб наш дед, в плену был в неметчине и понимал их язык. Мы, дети войны, в свои семь-восемь лет хорошо знали жизнь, настроения людей, отношения между ними, кто за кого, кто чем дышит, что делается на фронте, где были наши отцы. Теперь даже семиклассники, пожалуй, того не знают о своем селе, о соседях. Теперь слушают радио, смотрят телевизор. А мы прислушивались ко всему, ловили каждое слово. Мы были везде и всюду, живые как воробьи. Прилетали в любой дом. Присутствовали «а свадьбах и поминках, там, где смеялись и где плакали, и, конечно, там, где гадали. Во время войны по селам ходило много гадалок. Гадали они по-разному: одни предсказывали конец света, другие, наоборот, радовали наших матерей: скоро сбудется то, чего все ждут, вернутся свои, вернутся отцы, мужья. Одну такую гадалку, старушку, полицаи арестовали, прошел слух, что она приходила от партизан. После этого мы, дети, в каждой чужой женщине видели партизанку. И когда новая гадалка заходила к кому-нибудь в дом, мы летели туда, как воробьи на просо. Иногда нас выгоняли. Но чаще не обращали на нас внимания: дети были в каждой избе, от них никуда не денешься, да и нечего от них скрывать, пусть знают, какая она, жизнь, и что их ждет впереди. Оттого что знали мы все заботы, все горе матерей и на плечи наши взваливалось немало недетской работы, мы рано взрослели.Бедно мы жили без коровы. Голодали. Нет, голодали мы весной. А тогда как раз наступила осень, и можно было жить — выросла картошка, огурцы, капуста, в лесу грибов было много, мы с мамой каждое утро ходили по грибы и насушили целых два мешка, одних боровиков целый мешок, а впереди еще могли быть маслята и опенки, мама на них надеялась, боровики же рассчитывала отнести в Гомель на рынок, продать и купить соли, соль тогда была дороже сала, а без соли с самыми хорошими грибами суп все равно что из травы. Анечка, когда болела, очень просила соли: «Мамочка, одну крупиночку».