Возьму твою боль, часть 1

Забавский писал так, будто остался один в зале. Астапович глянул в его сторону с иронической, но одновременно и с доброй отцовской улыбкой: мол, пиши, пиши, старайся. Федор Тимофеевич знал, что некоторые — не рабочие его совхоза — конторские крючки, чиновники районные и его коллеги — председатели колхозов, директора совхозов — «проезжаются» по нему на этот счет | хитрец Астапович, и тут всех обскакал — выпросил у обкома летописца, чтобы тот прославил его на всю страну.— Много ячменя стоит? — спросил Астапович у Ивана, пока Качанок вел переговоры на улице с Корнеем.— Гектаров тридцать.Директор так посмотрел на главного агронома, что тот пламенем вспыхнул. Комбайнеры поняли, что Кузя свою порцию получил еще раньше, потому и сидел красный, точно в отблесках вечернего заката. И с гектарами что-то не сошлось. Будет ему добавка. Дед поднимает молодых, но и воспитывает, как строгий отец.— Сколько намолачиваем?— Тридцать восемь и шесть, — поспешно ответил Кузя.— Такая точность? — усомнился Астапович.— Позавчера замеряли.— За каналом сорок пять будет, не меньше, — сказал Иван.— Слышал? — кивнул директор Кузе. — Значит, среднее — добрых сорок. Сорок на тридцать. Сколько будет, Щерба?— Сто двадцать.— Чего?— Тонн.— Тебе профессором математики быть, а ты анекдоты сочиняешь.Посмеялись. Сам Щерба, как всегда, громче всех.— Не я, Федор Тимофеевич. Обо мне больше. Вернулся Качанок один. Объявил:— Не идет. Батраковская натура.У Астаповича знакомо задрожала левая щека и сузились глаза, сразу обозначились нездоровые мешки под ними. Но он ладонью стер все «иероглифы настроения» на лице. Сказал просто, почти весело:— Натура как натура. У каждого из нас своя натура. Однако к делу, время дорого. Хотя и дождь, а работы много. Говори, Яков Матвеевич, зачем позвал нас.Качанок, не успевший еще сесть на свое место — только взялся за стул, чтобы отодвинуть, — так и застыл, удивленный, растерянный, пожалуй, испуганный.— Я?— Твоя идея собрать людей.— Моя. Но я думал, что вы...— Да нет, на лысого не вали. Запев ваш с агрономом. А мы с Петровичем разве что подтянем.Качанок оперся руками на спинку стула и, видно было, сильно сжал ее, даже вздулись у человека вены на руках, на шее. Обычно речи он говорил легко, язык подвешен хорошо. А тут явно не знал, с чего начать, растерялся, как ученик, сам поднявший руку, а ответить на вопрос не сумевший.Ивану стало весело. С Качанком они дружили с детства. Нос Яшка не задирал ни на какой должности, с рабочими дружил, но всюду устраивал парады вроде вчерашнего и не однажды уже «горел» на показухе. За вчерашнее, за ехидные слова на машинном дворе и особенно за сына Иван крепко разозлился на Качанка и теперь не без злорадства видел его растерянность.Забавский перестал писать, повернулся к «рабочкому», как бы встревоженный за него или сочувствуя ему.Яков Матвеевич легко произносил пафосные речи языком газетных передовиц. Но тут такая не подходила ни по количеству слушателей, ни по существу дела. Тут лучше подходит стиль Астаповича: доверительной беседы, будто с шуточками, но такими, что больно жалят.Качанок будто подрос — поднялся на цыпочки.— Так вот что я вам скажу, бойцы передней линии — жатвы... Значит, так. На вас смотрит весь совхоз. Ничего не скажешь — поработали вы хорошо. Но марки держать не умеете. Честь и славу свою можно вмиг слизать вот этим, — он показал на язык. — В войну, если кто помнит, люди постарше хорошо помнят, везде висел плакат: «Болтун — находка для шпиона...»