Мне страшно стало, что «человека» так расстреляли.«Хочешь пострелять?» — спросил Шишка.Кто из нас, мальчишек, не хотел пострелять тогда? Но там, на школьном дворе, мне не хотелось стрелять, а отказаться я не отважился. Шишка достал пистолет, осмотрел его, дунул в дуло, вынул обойму, вставил ее обратно и передал оружие мне.«Целься в лоб ему, етому бандиту».Пистолет был тяжелый для меня, но не только от тяжести задрожала моя рука. Я не мог выстрелить в человека. Попросил:«Дядечка, я в яблочко хочу».«В партизана, значит, не хочешь? — недобро усмехнулся полицай. — Та-ак. Ну, давай в мишень. Если попадешь в десятку — получишь премию, подарок от меня. Мушку подводи снизу, под яблочко. И тихо нажимай».«Я знаю».«Знаешь? — удивился Шишка. — Когда же это ты стрелял? Где?»«Я не стрелял, так знаю».Выстрел прогремел неожиданно для меня самого, пистолет чуть не вырвало из рук. Пуля не попала даже в самый большой круг, пробила фанеру в левом чистом углу.Шишка довольно засмеялся:«Эх ты, стрелок! А еще в партизаны хочешь идти! Хочешь?» — во второй раз спросил он. Но я, хотя и был оглушен выстрелом, ухо держал востро. Снова ответил:«Зачем они мне, те партизаны?» Шишка взял у меня пистолет.«Стрелять нужно так. Бью партизану в левый глаз. Смотри!» — он как бы подбросил пистолет вверх и, почти не целясь, выстрелил. На щеке «человека» под большой дырой засветилась новая маленькая дырочка.На меньшее крыльцо, что было со стороны хлева, из дверей, служивших когда-то выходом из школы директору и учителям, шагнул другой полицейский, чужой, который и говорил не по-нашему — по-городскому. Добранцы дали ему кличку Лапай. Дед Качанок, пожалуй, больше всех ругал именно этого Лапая, потому что он из окруженцев, в Красной Армии служил, а перешел к немцам. Дед даже Лапаем его не называл, — Иудой, христопродавцем, фашистом.Лапай оглядел меня с насмешкой и как бы брезгливо, отчего мне стало нехорошо, обидно, зло взяло, хотелось крикнуть ему в лицо все прозвища сразу. Не смотри так на людей, гад ползучий!Лапай и Шишке сказал насмешливо:«Я думал, ты партизана в плен взял и расстреливаешь без нас... А ты смену себе готовишь. Долго ждать. Не протянем...»«Не каркай. Мы с Иванкой старые дружки. Соседи. Это сын Корнея Батрака».Лапай свистнул так, будто хорошо знал моего отца и обрадовался встрече с его сыном. И посмотрел на меня совсем иначе — с интересом.«И как? Умеет стрелять?»«Научится. Парень толковый. На лету хватает. Приходи, Ваня, каждый день. Научим».«Ты угостил бы такого дорогого гостя», — сказал Лапай.«А вот ето ты правильно говоришь, Кузьмич! — будто обрадовался Шишка хорошей подсказке. — У нас такое угощеньице есть! Угу, пальчики оближешь. Пойдем».Насчет еды был я стеснительным, как и многие дети того времени, так нас воспитывали, так наказывала мать: не лезь в чужом доме за стол. Когда заходил к соседям, обедавшим или ужинавшим, и они приглашали съесть драник, затирку, кулагу, я всегда отговаривался, что уже ел то же самое, хотя глотал слюну. Даж е У родных, кроме бабы и тети Федоры, я никогда не садился за стол, разве что яблоко или грушу мог взять. Тем более нечего угощаться у полицаев! Что скажет дедКачанок? Узнает — в дом не пустит. Иди, скажет, нюхайся со своими полицаями.Но как отказаться, если ты будто под арестом очутился? Да и не угощение главное. Даже позже, когда я стал подростком, в детском доме, мне всегда было легче зайти куда-нибудь — в дом, в контору, в кабинет директора — и поздороваться, чем распрощаться и выйти, казалось, что делаю я это не так, не вовремя, не по правилам.