«Мам, а мам, и опенков тех не увидишь еще», — сказал он, едва поспевая за матерью. А та не шла — бежала, узнавая лесную узкую тропинку вслепую, только потому, что ходила по ней тысячу раз.«А мы в Козиное пойдем, сынок. На старую делянку. Там, говорят, их насыпано, опенков».«Ого!» —высказал Иванка свое неудовольствие, подумав, как тяжело будет нести из такой дали полную корзину сырых опят.Мать тяжело вздохнула. Сыну почудилось в этом вздохе осуждение: не нравится ей, что он такой ленивый — едва добудилась, идти далеко ленится, и ему захотелось сказать ей что-либо приятное. Но что мать могло порадовать? И вдруг вспомнил сон, был он неясный, смутный, но главное запомнилось. Догнал ее, взял за руку.«Мам, а мам! Знаешь, что мне снилось? Что к нам приходил батько. Ей-богу. Только знаешь, как оно во сне бывает. Я слышу его голос и говорю себе, что нужно проснуться и увидеть его, поговорить с ним. Но никак не могу открыть глаза. И от этого я заплакал во сне».Мать остановилась, обняла его голову в теплой шапке, поцеловала в лоб, в глаза.«Сынулечка мой милый! Как же ты крепко спишь! Но никому про сон, сынок, не рассказывай. Не все и сны можно рассказывать».«Что я, дурак? Я только тебе».Опят на этой делянке, правда, было много. Не отходя от одного пня, нарезали полкорзины. Но мама долго кружила, будто искала какие-то особенные грибы. А потом, когда опустили корзины на землю и начали рвать из-под пней целыми гроздьями молодые, упругие еще, как губка, с темными кружочками на светлых шляпках, опята, мать как-то незаметно отошла в сторону и потом тихо позвала:«Иванка, где ты?»Он ответил громко, как перекликались в лесу все грибники:«Ау, я тут, мама!»Тогда его позвал другой голос, мужской, тихий, но отчетливый: «Иванка».Он замер, стоя коленками на мокром мху. Ему показалось, что он на миг заснул перед пнем и снова ему снится тот же сон, что и ночью, и голос из сна он сразу узнал — голос отца.«Иванка», - зашелестел рядом ореховый куст, отряхнул пожелтевшие листья на его руки. И все равно боялся обернуться, посмотреть, не мог поверить в такое счастье: откуда мог взяться тут отец, ведь он на фронте? А фронт вон где, под далеким Сталинградом, о городеэтом говорил дед Качанок и горевал, запечалился совсем, что немцы дошли так далеко — до Волги.Только когда услышал совсем рядом: «Сынок»,— Иванка вскочил и бросился к человеку в кожухе, хотя односельчане кожухов еще не носили — осень, дождь, в зимней шапке, которую мальчик узнал сразу — отцова шапка.«Тата! Таточка!» — кинулся к отцу, и тот легко, как когда-то совсем маленького, подхватил его на руки.Он прижался щекой к колючей отцовой щеке и задохнулся от счастья, сердечко так трепетало в худеньком тельце, будто он, узнав, что тут отец, бежал от самого села до Подкозиного.«Как ты живешь, сынок?»«Хорошо, тата», — шепотом ответил Иванка.«Анечку не обижаешь?»«Она же маленькая. И болеет».«Жалей ее, сынок, береги. Ты же мужчина».«А ты кто? Партизан?»«Партизан».«Ой, таточка, родненький. Какой же я счастливый! Ни у кого из наших хлопцев нет батьки-партизана. Ни у Яшки, ни у Федьки».«Об этом никому нельзя говорить».«Знаю. Не дурак».«И нос не задирай, — отец опустил его на землю и пальцем вздернул носик, это так рассмешило мальчика, что он забыл о предосторожности и засмеялся звонко, голосисто. — Чтобы никто ни о чем не догадался по твоему носу. Не будешь задирать?»