Об этом я и думал, переступая порог школы: как выбраться отсюда?Попытался отвлечь их внимание от угощения — напомнил Шишке:«А пулемет?»«Какой пулемет?» — удивился Лапай.«Я пулемет хотел ему показать», — сказал Шишка и украдкой подмигнул другому полицаю. Но я все видел и догадался, что пулемета у них нет, что Шишка похвалялся нарочно, чтобы заманить меня сюда.«Пулемет — военная тайна».«Ага. Сразу такие штуки не показывают Заслужить нужно. А вдруг ты партизанам скажешь, где он у нас стоит»«Не скажу».«Не скажешь? А если спросят?»Тут я снова почувствовал их хитрость — желание поймать меня на слове.«Где я увижу их, тех партизан?» «А если б увидел, сказал бы?» «Что ты пристал к парню?!»Все вместе мы пошли в школу. Я удивился: на свинарник она не была похожа. Выходит, Маланка обманывала, но никто эту женщину брехливой не считал, верили ей. В большой комнате с широкими окнами, за которыми росли молодые, зеленые еще клены, посаженные когда-то учениками, было не по-деревенски чисто, стояло пять белых кроватей — как в районной больнице, где лечилась перед войной наша бабушка и куда мы ездили навещать ее с отцом. Кровати были одинаково застланы серыми одеялами. Таким же одеялом был покрыт и стол.В углу на деревянной подставке стояли винтовки, не пять — девять. Что полицаев в школе девять — об этом я знал, каждому из них кличку дали.На стене висел портрет Гитлера. Я старался не смотреть на него. Боялся: брошу взгляд, и полицаи заставят сделать или сказать что-то такое, чего нельзя делать, говорить, чего не простят дед Качанок, односельчане. Нечто похожее было уже с иконами, висевшими в бабушкином доме. Когда я рассматривал их, Федора заставляла меня креститься, а мне стыдно было креститься, потому что батько мой в бога не верил, смеялся, когда молилась мать, и та при нем перестала молиться. Правда, после прихода немцев она снова начала молиться и Аньку возила к попу — крестить. А я все равно и тогда, во время войны, придя к бабуле, делал вид, что не вижу их, эти иконы.Так и там, в школе, старался не видеть Гитлера. Очень нужно тарашить глаза на такого гада, его все люди проклинают!Да полицаев Гитлер тоже не интересовал. Они увивались возле меня, как когда-то до войны мама возле гостей.Лапай выставил передо мной миску с медом, — соты лежали горкой, и меду полмиски натекло, в нем плавало несколько окуренных почерневших пчелок. Мед пахнул сладостью, цветами и дымком. Правда, такого угощения я не видел с зимы, с его, Шишкиной, свадьбы. Но там мед тоненько намазывали на пампушку и давали детям. А тут поставили целую миску, хлеба пшеничного с полбуханки нарезали и деревянную ложку положили передо мной. Ешь от пуза. И хорошо так приглашали, ласково, как дорогого гостя:«Кушай, кушай, малец».«Ешь, Иванка, не стесняйся. У нас меду целая бочка Приходи, каждый день будешь есть. Дома небось на одной картошке сидите? Коровы ж нет».Я хотел сказать, что мы берем молоко у бабушки, козье, но вспомнил, что фляжка молока у меня за пазухой, Шишка о ней забыл, и Лапай не обращает внимания на оттопыренную свитку, и смолчал. Только подумал, что хорошо было бы вместе с молоком принести Анечке меду, хотя бы маленький кусочек сот. Вот радость была бы сестричке, ведь она, может, и не помнит, что это такое — мед и сахар. Давно, еще совсем маленькой, ела такие сладости! Может, попросить у них немного меда? Для Аньки. У них же целая бочка.