«Мне нужно молоко отнести, Анечка болеет».«Не прокиснет твое молоко».Он вернулся и взял меня за руку.«Пошли, пошли, не бойся. Хочешь, я научу тебя стрелять из пулемета? Пойдешь в партизаны — будешь уметь стрелять. Хочешь в партизаны?»Это меня совсем насторожило. Ишь куда закидывает удочки, подумал я, но не на дурачка напал. Так я тебе и скажу, чего хочу, а чего не хочу.«Нет, не хочу. Что мне там делать? Мне и дома хорошо».«А в полицейские хочешь?»«Не возьмут меня. Маленький я».Шишка остановился и посмотрел мне в лицо.«Вот ты какой! Молодец! А что у тебя за пазухой?»«Фляжка с молоком. Анечка болеет. Кашляет и кашляет. Ее козьим молоком мама поит».«А я думал — граната у тебя там».«Что вы, дяденька! Где мне взять ту гранату? Разве они валяются?»«А если б была граната, что бы ты сделал с ней?»«А ничего. Я б ее и в руки не взял. Чтоб мама лупцовки не задала».«Хороший ты парень, вижу. Как это я тебя раньше не приметил? Мы б с тобой могли подружиться. Хочешь, я патронов тебе дам? От русской винтовки. Целую коробку. Цинковую. Блестящую».«А зачем они мне?»«Играть будешь».«Еще малые в огонь бросят, да постреляет их. Мама сказала: хоть один патрончик увижу — шкуру спущу»Он снова остановился, снова внимательно посмотрел на меня.«Ну, брат, ты мудрее Цавеньки, — такое прозвище было у деда Яшки Качаика. — У того, старой падлы, д... из беззубого рта свищет. Заткнуть некому».Шишка даже побагровел от злости, и я понял знает он, что говорит о полицаях дед Качанок. Может, передали ему и как мы с Яшкой хохочем, когда дед передразнивает хромого старосту, и Шишку, и беспортошника Кулешонка, и других полицаев, не из нашего села, но дед и тех знал — кто, откуда, какого рода; Качанок когда-то выделывал овчины и ходил по селам, знакомых у него было — целый район. Тут мне стало страшно. Не потому ли Шишка хочет меня задержать, чтоб расспросить, о чем говорит дед Захарка? Я поклялся себе: ничего не скажу, пусть хоть огнем жгут. С надеждой, с мольбой глядел на встречных людей, так глядел, чтобы поняли они, сказали матери, что не по своей охоте пошел я с Шишкой, что меня выручать нужно. Мама — она что-нибудь придумает. Она всегда выручит.Школа наша тогдашняя — деревянная, одноэтажная — мне, малышу, казалась очень большой, в ней можно было заблудиться, большего дома в то время в селе не имелось. Построили школу перед войной. Даже бревна сосновые не потемнели еще, как в избах, сучки на бревнах совсем желтенькие были, емолаживица на них выступила, наверное, в перво* военное лето, после которого не было уже занятий и ученики не выколупывали смолу, она так и светилась красивыми наплывами — где желтыми, где более светлыми. Смола эта бросилась в глаза и запомнилась, захотелось наколупать ее.Шишка повел меня не на крыльцо, а за угол школьного здания, во двор, густо заросший полынью и чернобыльником. На стене хлева, в котором когда-то стояла директорова корова, а в другой половине с большими воротами, такими, что и машина могла заехать, складывались школьные дрова, были прибиты две большие фанеры : на одной нарисована обычная мишень — черные и белые круги, на другой — красный человек — голова, грудь, руки, ноги. Круги были продырявлены пулями по всему полю мишени, и дырочки обведены углем. Человеку стреляли только в лоб и в грудь, там, где сердце. В фанере образовались широкие рваные дыры, через которые, как белое тело, просвечивались расщепленные доски хлева.