Возьму твою боль, часть 1

Что-то перепутала Тася: Корнея надо бы родить деточкой, а Валю, наоборот, мальчишкой. Прежде он тревожился за Корнея: как будет жить таким застенчивым? Но когда сын начал работать в совхозе, убедился: хорошо будет жить, не только же те живут, что языками умеют «работать».— Прошу вас, мужчинки, очистите мою скатерть-самобранку, — приветливо пригласила Катя.— Очистишь тут, когда нутро — как несмазанная передача. Прямо скрежещет. Смазочку не мешало бы. Солидольчик. Хоть ягодный. Эх, ты, не могла привезти! Подруга юности суровой!— Ну нет, фигу тебе.— И ты —фигу? Мало с меня Любиных?— Раз привезла и закаялась. Не знала, куда глаза девать перед Астаповичем.— Боишься место потерять? Тепленькое?— А что ты думаешь? Боюсь. У меня дети еще малые. Без отца растут.До Ивана голоса долетали как бы издалека, не из прошлого — из будущего, до которого ему долго еще надо идти. И он боялся этой дороги, ведь лежит она через ту ночь. Но вместе с тем непонятная страшная сила тянула его туда, в прошлое, о котором в сегодняшней жизни он начал забывать и которое во всей своей чудовищной яви всплыло утром. Сила эта будто давила на веки, и ему тяжело было раскрыть глаза и посмотреть в светлую небесную голубизну. Не хотелось слышать и веселых голосов. Нет, так нельзя, спасенье у него сейчас одно — быть всегда с людьми, а это значит — быть в сегодняшней жизни.— Иван Корнеевич, ешьте, пожалуйста.Иван сел, улыбнулся Кате. Его смешило и немного смущало, что она начала обращаться к нему на «вы». А они ведь ровесники. Вместе когда-то на вечерках гуляли. Катя еще в МТС обеды трактористам варила. Девушка она была неинтересная — худенькая, щупленькая, к тому же веснушчатая, все лицо в крапинках, как воронье яйцо. Замуж долго не выходила, лет до двадцати восьми, ее уже в вековухи записали. Наконец вышла — за кого попало. Какого-то приблуду, примака взяла. Мучилась с ним лет пять. Пьяница был, хулиган, с кулаками лез, часто Катя носила синяки. Устроил драку в клубе — его посадили на два года. Катя осталась с двумя девочками. И вдруг словно переродилась женщина. Сидел в ней черт, как во всякой бабе, говорили старики. Пошла работать в чайную. Располнела, похорошела, привлекательней стала, бойкой, веселой. Те ее подруги, красоте которых девчонкой она завидовала, теперь завидовали ей. Завидовали и ревновали. Мужа, когда тот вернулся, Катя не приняла, развод оформила. А желанья женские в ней набирали силу, кипели. И хотя никого из своих, добранских, она не соблазнила, погуливала тихо, скрытно, с чужими, приезжими из района, жены все равно относились к ней настороженно и ревниво. Люба из-за Федьки не однажды скандал учиняла. Катя как-то крикнула ей: «Да мне на твоего Щербу плюнуть тошно, дурная ты, не то что... Нашла мужчину!»Федька, сам себя высмеивающий и вообще необидчивый, за эти слова крепко обиделся, долго материл Катю. Но выпить хотелось, и они помирились. Бывало, Катя на людях целовала Щербу — назло Любе. Объявляла не раз в чайной: «Федька, ты единственный мужчина в этом Добранском монастыре». Люба от таких шуток синела, а в селе хохотали; правда, иные жены смеялись, но бдительности не теряли, считали, что от Катьки всего можно ожидать. Одна Тася никогда не ревновала Ивана. Помогала Кате, когда той было плохо, пьяницу ее не однажды распекала, детей выходила: маленькими, недосмотренные, они часто болели. Катя была благодарна Таисии Михайловне и, может, потому с особенным уважением относилась к Ивану, робела перед ним, как перед Астаповичем, не позволяла в его присутствии грубых шуток.