— Ваня!Он повернулся.— Что?Она сконфузилась.— Ничего. Просто хотела посмотреть на тебя.— Ну, ты... как на фронт провожаешь.Про фронт не стоило говорить — об этом он подумал уже во дворе, вспомнив тень страха, промелькнувшего в Тасиных чистых глазах.Иван шел на собрание успокоенным, но как бы обезоруженным. Раньше он перед такими собраниями ощущал прилив сил, энергии; все его интересовало, доклад, критика — без нее не обходились. И сам рвался в бой — покритиковать кого надо, предложить что-то полезное для хозяйства, для людей. Теперь же шел утомленный, опустошенный. Что он может предложить, что сказать? Нет, сказать хочется, но совсем иное. Однако уместно ли оно будет, поймут ли его?Привычное состояние вернулось, когда влился в гущу коммунистов, стоявших на крыльце, в коридоре, куривших, весело балагуривших. Видел знакомые лица людей, работающих рядом с ним каждый день. Близких людей. Правда, в жизненно-практическом смысле, не политическом, не всех их Иван мог назвать своими единомышленниками. Некоторых он любит, как родных, но есть и хитрецы, как этот его «друг с пеленок» Яшка Качанок. Он крутился тут, красненький, возбужденный. Впрочем, нужно ли, чтобы люди были одинаковыми и одинаково мыслили? Наверное, некоторые и с ним во многом не согласны. Дело не в том, кто про кого что думает, важно, что все это свои люди, они делают одно великое дело, завещанное Лениным, спланированное партией, и за дело это готовы пойти в любой бой, на любого врага, как в сорок первом. Редко в сумятице будней думаешь так, высоко, масштабно, но когда подумаешь — прощаешь людям их слабости.Зал клуба для сотни человек слишком велик; когда он не заполнен, неуютно в нем, поэтому собрания проводили в зале сессий сельсовета, строительство которого кончили в этом году, летом. Все тут было новым — столы, стулья, наглядная агитация, портреты Ленина, членов Политбюро. Это создавало определенное настроение.Иван сразу пошел в зал, чтобы до начала собрания заплатить партвзносы. На крыльце его задерживали, шутили:— Корнеевич пришел — можно начинать.— Он как министр — появляется за пять минут до отхода поезда.— Его жена без ужина не отпустила, не то что твоя.— Видишь, облизывается, как кот.С теми, с кем не виделся днем, Иван здоровался за руку Качанок первым подскочил к нему, жал руку так, будто не виделся год и очень обрадован встречей. Иван про себя усмехнулся: Яшкина хитрость всегда как на ладони. Это, между прочим, часто вредит ему, но часто и помогает, выручает — простота его такая, непосредственность. При тайном голосовании Яшка всегда получал немало голосов против, хотя всегда столько, что он проходил в профком, в партком и репутация его как делового человека не снижалась в глазах начальства. Рассуждали так кто активно работает, у того, мол, всегда будут недоброжелатели — кому-то путевку не дал, кого-то покритиковал, кому-то выделил не лучший участок сенокоса. Могли бы спросить: а разве Астапович не меньше занимается всем этим? Однако же выбирается единогласно, редко имеет один-два голоса против. На это было объяснение: тут особый случай, авторитет настолько высокий, что недоброжелатели не отваживаются голосовать против, знают, что другие в душе осудят их. А за голоса против Качанка похвалят. Потому перед каждым тайным голосованием Яшка дрожал, боялся, как бы «черные шары» не достигли того опасного количества, которое вынуждает высшее руководство задуматься: а почему все же против него голосует столько членов партии? Не стоит ли тут задуматься? Когда такая м*>ісль появляется у тех, в чьих руках кадровые вожжи, — добра не жди. Вот почему Качанок, безвредный по натуре, перед голосованием делался наидобрейшим.