— Так дать жаренки?— Подождем отца.— Подождем,—согласилась она, еще более обрадованная, что сын думает об отце. Вообще за прошедшее лето Корней заметно повзрослел, даже перестал стыдиться и ругаться в ответ на Нюркины шутки под окнами: «Корней! Когда сватов пришлешь?» В воскресенье на этот ее крик засмеялся и сказал: «Вот липнет, глупая».— Что-то его долго нет, нашего отца.Корней снова засмеялся и этим выдал, что, занятый уроками, почувствовал материнское нетерпение.— Ты его ждешь, как из дальнего рейса. Чего ты, мам, такая неспокойная? Не в кульдюме — на собрании сидит. Поговорить знаешь как любят! Наши вот тоже научились. Позавчера комсомольское собрание было, так!* Ивета Качанкова, может, с полчаса барабанила. Вся в отца пошла!Корней таки не выдержал: одолев алгебру, сын отправился за пригарками, от них шел такой аромат, что астрономия, которую нужно было читать, явно не полезла бы в голову. Разве до теорий строения вселенной, когда теплый уют дома дополнен простым, знакомым, вкусным запахом тушеной картошки с салом. Тут и аскет Коперник не выдержал бы!Корней так и сказал. Таисия Михайловна, впервые услышав про аскетизм ученого, весело посмеялась и над Коперником и над Корнеем — у него после затянувшейся мальчишеской угловатости и стыдливости вдруг появилась мужская рассудительность и самоирония. Радостно матери открывать приметы взросления у детей. Но через какую-то минуту ей вдруг стало грустно: растут дети -стареет она. Нет, пугало не приближение старости — вес стареют! —а какое-то неосознанное, непонятное ощущение, что она не успела сделать или прожить... пропустила в жизни по неведению — никто не подсказал — что-то особенное, самое интересное, необычное и прекрасное.Что это такое могло быть - не знала, а спросить о таком невозможно, не сможешь объяснить это свое ощущение. Если нет ему названия, как ты его объяснишь? Да и стыдно ей, которой судьба, по общему признанию, отсыпала счастья полной мерой, высказывать как бы недовольство жизнью. И кому скажешь? Чужие, наверное, подумают: с жиру баба бесится. Самого близкого человека — мужа — такое может обидеть или огорчить: выходит, не так ей хорошо с ним... А ей хорошо, хорошо!«Странные мы, бабы,—подумала Таисия Михайловна с уже грубоватым юмором.—Не только мужчины нас не могут понять до конца, но и сами себя мы не знаем».Корней прочитал в учебнике по астрономии и сказал матери, что жизнь на земле охраняет озон, без него все живое было бы сожжено ультрафиолетовыми лучами. Таисию Михайловну это не поразило так, как сына. Она из тех людей, которых невозможно удивить открытиями человеческою разума, она верит, что человек все может совершить, все открыть, возможности его беспредельны. Но в то же время ее может поразить, глубоко, до боли взволновать обычный будничный поступок, проявление благородства или низости.Тронуло не то, что наши люди изучили строение атмосферы, а то, что сын ей сказал об этом. Когда-то в начальных классах он рассказывал о прочитанном, а потом — в подростковом возрасте — долго молчал, в десятом же классе уже не первый раз сообщает ей и отцу интересные факты, вычитанные из учебников или других книг.— Написал бы ты, сынок, Вале. Три недели ни слова °т нее. Забывает, ветрогонка, о родителях, о Добранке нашей.— Не забудет! — ответил Корней с уверенностью, тоже порадовавшей: сын и мысли не допускает, что можно забыть о родителях, о родном селе. У Вали характер другой, женский. Корней — в отца. А Валя — в нее, мать, фантазий у нее хоть отбавляй, и потому такое желание лететь в неизвестность. Такой она, Тася, была в молодости. Да и теперь... все еще кажется, что чего-то недодала ей жизнь. А Слутчину свою забыла: если и наведывается туда изредка — скучает. Тянет сюда. К добранцам. К лесу. К близкому шоссе, на котором и ночью не затихает шум машин и по которому будто сама жизнь мчится с теми новостями, которые не передаются ни по радио, ни по телевидению и не печатаются в газетах.