А Яков Качанок, как чуткий радар, поймал удивленный взгляд Кошубы и пребывал в великой растерянности: боялся упрека в плохом руководстве собранием, но не находил смелости остановить Ивана. Ожидал, что это сделает кто-то другой, из высшего руководства.— Ездил отец... На пепелище. На кладбище. Видел его... сосед наш, покойный дед Евтех Крупянок видел. Рассказывал... Вышел, говорит, перед рассветом, летом это уж было, на пожарище бурьян поднялся, а там в бурьяне будто стонет кто-то. Легенда ходила по селу, что на пепелище нашей хаты каждую ночь дитя появляется... В белой сорочечке до пят... Анька... сестричка моя... ходит... мамку ищет...Старшая среди женщин — доярка Мария Коржова, сидевшая в первом ряду, поскольку пришла с опозданием, громко всхлипнула.Тогда Качанок отважился, тихо постучал карандашом и деликатно попросил:— Иван Корнеевич, может, поговорим о делах.. Но зал колыхнулся, как бор от порыва предгрозового ветра, загудел возмущенно— Дай человеку сказать!— Что ты ему рот затыкаешь?Качанок испугался, он хорошо знал стихию собрания: перед голосованием не дергай, не возражай, иначе схватишь лишние шары. Тамара Федоровна растерялась еще больше: что же ей, районному идеологу, делать в такой совершенно неожиданной, беспримерной ситуации? Человек рассказывает такое, что не прервешь. Но почему тут? Странно ведет себя Астапович, с его опытом, мудростью мог все же как-то отозваться, реплики он любит оросать, когда разговор идет о хозяйственных делах. Да и Батрак этот самым сознательным рабочим был, с полуслова все понимал. Слышала она, что фашисты его семью убили, но как-то не дошла еще до того, чтобы по-интересоваться, как это произошло. В конце концов, может, так и надо чтить память погибших — вот таким рас-сказом на партийном собрании. Но если бы собрание не было отчетным...— Говорите, товарищ Батрак.Но Ивану вряд ли нужно было чье бы то ни было разрешение, он, пожалуй, и не услышал ни Качанка, ни Кошубу, он продолжал вспоминать, он захлебнулся вместе с всхлипом Коржовой: ему представился призрак Аньки на пепелище. Это был единственный в жизни миг, когда он поверил, что она действительно может бродить там. А может, он всегда верил в это? Согласился же когда-то с Тасей, что не нужно новый дом строить на месте спаленной фашистами хаты. Так оно и оставалось незастроенным, их уничтоженное подворье. И выросли там четыре липы-самосейки. Теперь могучими уже стали, возвышаются над всем селом.— Полицаи били людей, кто распускал слухи о дитяти. Дед Крупянок был не из боязливых, не верил бабьим слухам, но испугался стона. Однако затаился за углом хлева, последил и увидел, как с пепелища пошел по огороду человек. Корней, говорит, то был Корней... С автоматом. Тогда же... в то лето сорок третьего — люди помнят, — однажды ночью началась стрельба у школы. Одного полицая — насмерть, одного ранило. Это отец стрелял! Отец! Отряд тогда стоял далеко — в Груднянском лесу, за тридцать верст. Они выследили его. Полицаи. Отца моего. Догадались, что он обстрелял школу. Или, может, еще кто-то его видел. Да и старый Крупянок не очень умел держать язык за зубами. Добранцы помнят, что это за дед был — вечно с бабами ругался. Устроили полицаи засаду у Фадеева брода... По реке коня не погонишь. На это рассчитывали. Стреляли по отцу. Но он вырвался. Невредимый или раненый — никто не знает В засаде были пешие и конные. Все рассчитали, гады. Д Хуторянки гнали. Вон куда! На хуторянском поле по отцом убило коня. Он отступал к лесу, но полицаи окру жили его, он залег в глинище, в ямах, где кирпичный за вод был. Может, был ранен. Потом у него патроны кон чились. Я думаю, он сам кончил жизнь свою последне: пулей, чтобы в фашистские лапы не попасть. Никто точно не знает, как он погиб. Когда я еще в детском доме был, приходил туда хуторянский дядька Артем Коло-дежный. Ко мне пришел, узнав, что я там. Он похоронил отца. Услышал Артем на рассвете, что стреляют в глинище, подхватился, в сад пошел. Колодежный был связан с отрядом Бруя, к нему приходили из отряда. Он решил, что кто-то из них напоролся на засаду. Не от его ли дома отводил беду. Поднял человек жену, дочь, чтобы, если что, спрятаться успели. Уже на рассвете приехали трое незнакомых полицаев. К старосте. Староста через улицу от Колодежного жил. Во весь голос похвалялись, что прикончили Батрака. Колодежный, конечно, слышал, что семью нашу уничтожили, и сразу догадался, о ком говорят, о каком Батраке. Полицаи приказали старосте запрячь коня и привезти труп в Добранку. Но пока староста привел коня с луга да запряг, Колодежный с женой побежали в глинище и перенесли тело в лес, там и похоронили. Показал он мне могилу под дубами. Нас директор дома на машине возил туда. А потом я с теткой Федорой жил, ходил... Потом, вы знаете, его перевезли сюда, в братскую могилу, вместе с красноармейцами похоронили. Мы с вами, Федор Тимофеевич, ездили в Хуторянку... Колодежный рассказывал: хорошо, говорит, сынок, что не видел ты отцовской смерти. Глумились бандиты над ним, всего пулями посекли, может, сотня ран была на теле, глаза выкололи... Колодежный на суде был, где их судили, фашистских прихвостней... Двоих он узнал из тех полицейских, что приезжали к старосте хуторянскому... Лапая и Свиридова из Хамовки. Их повесили... А Шишке дали двадцать пять. Не было его, когда в Горностаях людей сожгли в церкви. Не поехал он на ту операцию, больным прикинулся и потому оправдался. А на суде это было главным обвинением добранским полицаям. Никто не доказывал, что нашу семью расстреляли полицейские. Тогда зондер-команда налетела, и все будто бы они учинили... каратели из батальона СД... Но был... был свидетель, когда нашу семью уничтожали. Я! Я под печью сидел... И он... Шишка, меня там... автоматными очередями. Очередями! Если бы мама того лаза не сделала... А может, он свой горячий автомат и на Аньку перевел? Кому она кричала: «Дядечка, не стреляй в меня!» Только знакомого могла так просить.